А потом вдруг неожиданно и скоропостижно умерла его бабушка. Он и много лет спустя хорошо помнил то потрясение, которое испытал, придя с мамой в старенькую квартирку, где она когда-то росла, и обнаружив Аллу Михайловну на диване, укрытую пледом, с флакончиком сердечных капель в руке. Она давно уже жаловалась на сердце, и Андрей знал, что здоровье ее основательно подорвано жизненными испытаниями. Она много рассказывала ему про деда, про ту трагедию, что расколола их жизнь на две части, и даже — иногда — о том, как странно и быстро отдалилась от нее Наташа после смерти отца… Но мальчик никогда не думал, что слова «плохое здоровье» так напрямую связаны вот с этим: с неподвижной фигурой бабушки на диване, с клетчатым пледом, завернувшимся на ее лицо, и с бледной рукой, судорожно сжимающей бесполезное лекарство.
Тогда, на кладбище, он и сам не понимал, что с ним происходит: щеки стали мокрыми от слез, сердце разрывается на части, а мама, обычно такая сдержанная, горячо и ласково целует его, прижимая к себе. «Мальчик мой, мальчик! Вот ты какой!..» — слышал Андрей ее шепот и понимал и не понимал, что она имеет в виду. Но бабушку было уже не вернуть, и в тот момент ему было не до того, чтобы разбираться в хитросплетениях смешной взрослой психологии.
Как ни странно, но бабушку ему в некоторой степени сумела заменить его первая учительница. Сначала с трудом воспринимавшая медленную речь Андрея, она очень скоро поняла, насколько способен, почти гениален — хотя и по-своему, этот ее ученик. Главное было — задать ему наводящий вопрос, осторожно направить его речь в нужную сторону, а уж за мысли, за их глубину и ясность, за оригинальность изложения можно было потом не волноваться.
— Он так много у вас знает, столько читал! — с восторгом делилась Елена Ивановна с отцом Андрея после одного из родительских собраний. Наташа в тот день задержалась в лаборатории и в порядке исключения откомандировала на собрание мужа.
— Вы так считаете? — криво усмехнулся Максим.
— Конечно! — удивилась учительница. — А вы разве иного мнения о собственном сыне?
Максим помолчал, точно собираясь с мыслями и обдумывая ответ, но потом вдруг вспыхнул, провел рукой по лбу и резко сказал:
— Я считаю, что он у нас… немножко, простите, недоразвитый. Сами видите: слова из него не вытянешь, поговорить не поговоришь, ни одного чувства человеческого не дождешься. Доктора говорили, у Андрея что-то вроде аво… аутизма. Так, кажется, это называется.
— Вы не правы, — горячо заспорила с ним Елена Ивановна. — Вы просто не видели ребят с настоящим аутизмом, потому так и говорите. Вы знаете, например, что у мальчика уже сейчас поразительное словесное чутье, что он никогда не делает ошибок в написании самых трудных слов? А как он решает задачи! А недавно он пол-урока рассказывал одноклассникам про то, что такое химия; это поразительно, как много он знает об этом предмете, который они еще даже и не начинали проходить. А шахматы… Скажите, это вы учили его играть в шахматы?
— Не-ет, — протянул Максим, изумленный отпором, который получил от учительницы своего глуповатого сына. Он никак не ожидал, что кто-нибудь, кроме покойной бабушки, еще будет способен защищать Андрея.
— Вот видите! Значит, он выучился сам. А учительница по пению говорит, что ваш мальчик прекрасно разбирается в классической музыке. Вот увидите, он станет выдающимся человеком.
Все это время Андрей стоял за дверью класса, и ему прекрасно был слышен разговор отца с Еленой Ивановной. Ему почти не было больно из-за того, как плохо говорил о нем отец, — ведь папа же любит не его, а Павлика, — но вот неожиданное горячее заступничество учительницы поразило его маленькую душу и заставило ощутить к ней ту же теплоту и нежность, которые он всегда чувствовал по отношению к ушедшей навсегда бабушке.
А еще через два года, когда Андрейка перешел в четвертый класс, навсегда попрощавшись со своей первой учительницей, в эту же школу пошел и Павлик. В их новой большой квартире на Сретенке, которую они как раз успели получить к первому сентября, отец устроил настоящий праздник: всюду были воздушные шары, и цветы, и веселые надписи на стенах. Виновник торжества за обе щеки уписывал огромный торт, весь покрытый кремовыми розочками, а Андрейка счастливо наблюдал за братом, успевшим за шесть лет жизни стать ему настоящим другом.
Сорвиголова, заводила всех игр и шалостей, вылитый отец, который всегда умел покорять окружающих своим бесшабашным обаянием, маленький Павлик был обожаем друзьями в садике, сверстниками во дворе, родителями и даже старшим братом, никогда не испытывавшим к нему ни тени зависти или недоброжелательства. И вот теперь Андрей уже предвкушал, как будет водить его в первый класс (им предстояло учиться в одну смену), забирать домой, помогать с уроками, обсуждать все школьные новости… Даже отец в этот день был ласков с обоими сыновьями, а мама, нежно потрепав своего первоклассника по непослушным вихрам, таким же любящим жестом положила руку и на голову старшего сына.
И в этот день Андрей был по-настоящему счастлив.
Годы мчались стрелой, принося с собой в семью Сорокиных скромные радости и неизбежные огорчения, продвижение по службе и детские болезни (к счастью, всегда касавшиеся лишь одного из сыновей — младшего, Павлика), бытовые хлопоты и ощущение взаимной близости и любви. Правда, все это как-то не очень касалось Андрея: он-то так и остался стоять на обочине, где-то в стороне от общего течения семейной жизни; так и не сблизился с отцом, не завоевал до конца полного доверия матери. А вот с Павликом они были необычайно дружны.
— Андрейка! — звенел по утрам в квартире голос младшего. — Где мой ранец, не знаешь?… Ой, а куда я вчера сменную обувь задевал, меня же без нее Викуля в класс не пустит!
— Сменкой ты вчера во дворе с Поповым дрался, — ровно отзывался брат, уже собранный в школу и, как всегда, подтянутый и спокойный. — Там же и бросил потом, когда вы с ним мириться начали. Я ее подобрал и в шкаф положил.
— Зачем в шкаф? — возмущался Павлик. — Не мог у двери оставить, что ли? Здесь ее место, вот тут, у порога. Я ж ее все утро ищу.
Андрей только улыбался. Терпеливо дожидаясь, пока брат закончит все свои несложные приготовления к школьному дню, он заботливо протягивал ему то одну, то другую необходимую вещь, помогал накинуть ранец, завязывал на шее теплый шарф.
— Надоел ты мне, — ворчал Павел, увертываясь от рук Андрея. Однако это ворчание никого не могло обмануть: оно было лишь обычным утренним ритуалом, выражением простого стремления младшего к независимости. И ни в коей мере не отражало подлинных чувств парнишки к умному, спокойному и выдержанному старшему брату.
Андрей учился уже в восьмом классе, науки давались ему легко, и. учителя, давно сменившие на посту его наставника, верную Елену Ивановну, хоть и не прониклись к странному ребенку тем же благоговением, которое отличало его первую учительницу, но все же не смогли не оценить своеобразия и необычности натуры Андрея Сорокина. Поначалу они пытались привлечь мальчика к общественной деятельности, сделать председателем совета отряда или по крайней мере звеньевым, — но натыкались на такое непреклонное молчание, будто он вообще не желал понимать, о чем идет речь. А потом пионерия, как и комсомол, развалилась сама собой, и педагоги переключились на иные попытки использовать яркую натуру одаренного, но неконтактного ученика.