Подполковник помолчал, давая приятелю время угомониться, остынуть и раскурить наконец сигарету. И, почувствовав, что тот уже готов излагать свои впечатления более внятно, попросил:
— Ты не торопись, Миш. Давай по порядку: что, как, почему…
Врач сморщился от почти забытого за год горького вкуса сигареты, нервным движением притушил ее в пепельнице и уже спокойно, с профессиональной обстоятельностью принялся перечислять.
— Первое: странная, избирательная амнезия. Вещь в принципе не слишком хорошо изученная, как и все шалости мозга, но тут она вообще особая. Я не смогу тебе объяснить, ты ведь не специалист, не поймешь, но поверь уж мне на слово: этот человек точно запрограммирован помнить не все, он как будто подвергался долгое время гипнозу или сидел на каких-то химических препаратах. Каких, зачем — непонятно, но это не бытовые наркотики. Механизм действия совсем другой, понимаешь?
Воронцов кивнул. Он слушал приятеля затаив дыхание и боялся пропустить хотя бы звук из его речи. А тот невозмутимо продолжал:
— Второе. У этого странного бомжа явные паранормальные способности. Он несколько раз в буквальном смысле слова прочитал мои мысли. Это не образное выражение, не преувеличение: он дословно произнес вслух то, о чем я только что думал. Потрясающие способности к эмпатии, то есть к параллельному переживанию тех эмоций, которые возникают у другого человека… И при этом — никакой агрессии, ни малейшей попытки использовать свой дар во вред людям. Мне даже показалось, что он необыкновенно добр и кроток, будто общался долгое время не с нами, грешными, а с… ангелами, что ли? Да нет, бред, конечно. Но в нем ощутимы достоинство и человечность, которые редко встретишь и в обычных людях. А уж в бомжах…
— Ты хочешь сказать, он недавно стал бездомным? — перебил его Воронцов, напряженно вслушивающийся в каждое слово.
— Я хочу сказать, Леня, что бездомный и голодный образ жизни предполагает совсем иное поведение, нежели мы наблюдаем у этого человека. Весь жизненный опыт такого оборванного, такого больного и жалкого бродяги мог бы заставить его вести себя недоверчиво, затравленно, пугливо. А этот… он улыбается, Леня! Говорит спокойно и разумно, смотрит прямо в глаза, общается — удивительно! — на равных. Он доверчив, как ребенок, и это третья странность.
— Это все?
— Да нет. Не все. Есть и еще одна удивительная вещь. Но в ней мне хотелось бы еще разобраться… Ты позволишь мне понаблюдать за этим малым подольше?
— Это вряд ли возможно, — ответил подполковник мгновенно и с такой решительностью, что приятель вскинул на него удивленные глаза. А Воронцов, почувствовав, что надо как-то смягчить отказ, попытался подкрепить его хоть сколько-нибудь разумными доводами: — Видишь ли, он, скорее всего, вот-вот уедет из Москвы. У него нашлись родственники в Воронеже.
Этот только что выдуманный на ходу Воронеж показался самому подполковнику столь неубедительным, что он тут же нагромоздил сверху еще новые горы лжи:
— Ты правильно заметил, малый этот из хорошей семьи. И очень образован, очень начитан. Кстати, и денежки в семье водятся, они там все из местной, воронежской то есть, элиты… Но вот беда — болезнь, амнезия… в общем, его давно уже объявили в розыск. А я вот нашел.
Михаил Барщевский кивнул и неторопливо поднялся с места. Какое ему, в конце концов, дело до этого бомжа?… Просьбу друга он выполнил, больного посмотрел, первые заключения сделал. И если подполковнику милиции не хочется, чтобы его старый приятель и дальше проявлял к странному пациенту любопытство, — так он и не станет.
— Ты домой скоро? — осведомился он, легко переключаясь на совсем другую тему и делая вид, что все только что сказанное похоронено и забыто. — А то давай вместе поедем. Я еще хочу на Ленку твою взглянуть, — и он сделал шаг к двери.
Воронцов отрицательно покачал головой.
— Ты езжай, Миша, а у меня еще кое-какие дела остались. Пусть Нина тебя там хорошенько покормит. Я буду не раньше одиннадцати. Ты меня дождешься?
Врач пожал плечами.
— Если будет такая необходимость. Но я тебе уже говорил: по-моему, с Леной все будет нормально. Может быть, мне даже и не стоит лишний раз маячить у нее перед глазами…
Он уже выходил, когда в спину ему донеслось:
— Я не сказал тебе «спасибо», Миша. Но я очень, очень тебе благодарен. Веришь?
— Вполне, — ухмыльнулся про себя Барщевский. И аккуратно прикрыл за собой дверь.
— Куда вы меня везете? — Голос бомжа был напряжен и тих, но в нем не было ни грамма истерии, ни капли боязливости.
Неожиданным для себя самого, успокаивающим и дружеским жестом подполковник Воронцов положил этому странному человеку руку на плечо. Они сидели в машине рядом, и хотя неизвестный бродяга не стал ни чище, ни здоровее за часы, проведенные в отделении, он почему-то больше не вызывал у подполковника естественной в таких ситуациях брезгливости.
— Не стоит волноваться. Там, куда мы сейчас едем, ты сможешь перевести дух, помыться, прийти в себя. Я хочу предложить тебе работу. Только сначала, разумеется, необходимо привести себя в порядок: кто же пустит на порог такого немытого оборванца?!
Фраза получилась у подполковника жесткой, рассчитано оскорбительной. Бомж вздрогнул и отшатнулся от собеседника. А Воронцов, выруливая на один из центральных проспектов, уже мягче добавил:
— Мне совсем не хотелось обижать тебя. Но ты ведь и сам понимаешь? Надо меняться, дружище. Надо снова начинать жить.
Бомж кивнул и затих. Он сидел, вжавшись в кожаное сиденье, и не отрываясь смотрел в окно на проносившиеся мимо деревья, улицы и дома. Москва поразила его новой, какой-то холеной и заносчивой красотой: он помнил центр города еще не таким вылизанным, еще не вполне европейским… Когда-то над гастрономами и «Диетами» разноцветные буквы названий держались чуть криво, но были для сердца и привычны, и милы. А теперь на неоновых вывесках красовались надписи не только на русском, но и на английском языке, и витрины магазинов били прямо в лицо каким-то леденяще-кристальным, слишком ярким, слишком помпезным светом. Вместо скромных и непритязательных булочных повсюду зазывно сияли стеклом и кафелем магазины сантехники и модные бутики, броско кричали о себе шикарные ювелирные салоны, два или три казино, попавшиеся им навстречу, уже распахнули свои двери для первых вечерних посетителей.
Что-то знакомое вдруг почудилось бомжу при повороте на один из бульваров; он даже привстал над сиденьем, провожая взглядом мелькнувший сквер, светло-желтое здание в его глубине и свежевыкрашенные к лету скамейки. Но воспоминание, смутно пронесшись в голове, не успело оформиться ни в какую связную мысль, и, вздохнув, он снова глубже вдавился всем телом в темную кожу кресла, точно хотел спрятаться, исчезнуть… И, опустив голову, надолго ушел в себя.
Из этого состояния задумчивости его вывел голос Воронцова: