Софи гладила его по затылку, по шее, по спине… Но нежности в ее сердце не было – туда впервые заглянула ревнивая обида. Эти слезы, эти трогательные интонации относились не к ней, а к их еще не родившемуся ребенку, перед которым она уже сейчас должна была отойти на второй план…
Теперь вечерами Анрэ снова торопился домой, много времени проводил с женой, часто разговаривал с ней. Но тема у этих бесед была лишь одна – их ребенок, которого он упорно считал девочкой. Анрэ никогда не спрашивал у жены: «Как ты, как твое здоровье?» – всегда только: «Как там она, как чувствует себя моя малышка, моя крошка, моя доченька?» Он строил грандиозные планы, часами мог рассказывать, как будет воспитывать девочку, во что одевать, чему учить, что запрещать и что разрешать. Софи эти разговоры сначала забавляли, потом начали раздражать, а к концу срока и вовсе стали выводить из себя.
Беременность протекала довольно легко, большую часть времени молодая женщина чувствовала себя неплохо и готова была вести прежний образ жизни, но муж категорически запретил ей это. «Теперь для тебя в целом мире существует только одно – материнство, – заявил он. – И ты всегда должна помнить об этом!»
Режим дня будущей мамы был расписан чуть не по минутам, и Анрэ внимательно следил за тем, чтобы график соблюдался неукоснительно. Она должна была питаться строго по часам, есть и пить все только самое свежее и полезное, причем в точно определенных количествах, совершенно независимо от того, какой у нее аппетит. Случались дни, когда Софи вообще не хотелось есть, тошно было даже смотреть на пищу, а иногда она, напротив, умирала от голода и готова была слопать целого быка – но, что бы она ни чувствовала, на столе перед ней была всегда одинаковая порция салата, или каши, или рыбы, или отварного мяса, или пресных овощей. Даже фрукты, которые выбирал для нее Анрэ, – и те, казалось, были всегда одного и того же размера. Ни оставить еду на тарелке, ни попросить добавки, ни пожелать чего-нибудь «вредного» было нельзя. Об остром, соленом, сладком – всем том, чего обычно так хочется беременным, Софи вынуждена была забыть. Ее робкие возражения тут же пресекались неопровержимым аргументом: «Ты что, хочешь вреда нашей девочке?» Разумеется, она не хотела вреда будущему ребенку и, смирившись, делала все, что говорил муж.
И это касалось не только еды. Софи была на третьем месяце, когда Анрэ вычитал где-то, что будущая мама должна как можно больше наслаждаться искусством – это якобы делает ребенка красивее и здоровее. С тех пор не проходило и нескольких дней, чтобы Анрэ не потащил ее в музей или на концерт. Смотреть картины и слушать классическую музыку (хотя сама Софи предпочитала легкую эстрадную или танцевальную) сделалось для нее чем-то вроде обязанности. Ей хотелось бы посидеть с мужем в кафе, сходить в кино, встретиться с подружкой или просто остаться дома, полежать на диване с книгой или посмотреть телевизор, но куда там! Анрэ и слышать об этом не хотел. Если не было концерта или выставки, он вел жену на прогулку в парк или на набережную. «Посмотри, Софи, какой красивый закат!», «Взгляни, как интересно играют краски на глади озера!», «А эти чудесные цветы видишь? Давай некоторое время постоим перед клумбой, ты полюбуешься ими. Пусть наша девочка порадуется!»
Софи быстро уставала от ходьбы, у нее кружилась голова и ныла поясница. Таскать растущий живот с каждым днем становилось все тяжелее, особенно в последние месяцы, когда любая поза была неудобна, ноги и руки сильно отекали и раздувались, а энергичные движения ребенка внутри приносили дискомфорт, а иногда боль. В то время ее меньше всего интересовали рапсодии Эрнеста Блоха или полотна итальянских живописцев, но Анрэ, казалось, не было никакого дела до ее желаний.
Интимные отношения между ними сразу же прекратились, хотя Софи страдала, поскольку ожидание младенца еще больше усилило и без того пылкий темперамент. Но теперь все их супружеские ласки сводились лишь к тому, что Анрэ осторожно гладил ее живот. С первых же дней он начал разговаривать с будущим ребенком, и когда тот впервые зашевелился, это вызывало бурную радость. С тех пор он то и дело прикасался к животу Софи, и движения младенца приводили его в неописуемый восторг. «Моя девочка, ты проснулась? Хочешь поразмяться? Ну давай поиграй с папочкой… Вот как пнула, вот как!.. Смотри, Софи, это ее пяточка! Надо же, ее прямо видно!»
Софи делано улыбалась в ответ, но на душе у нее было скверно. Все девять месяцев ее не покидало ощущение, что из возлюбленной, царицы души и объекта постоянного желания она превратилась для своего мужа в инкубатор…
За две недели до назначенного срока Анрэ отправил Софи в самую дорогую клинику города, под присмотр лучших врачей. Ежедневно, а то и дважды в день он приезжал навещать ее, привозил цветы, подолгу беседовал с персоналом.
– Вы просто счастливица, синьора Орелли, – сказала однажды пожилая медсестра. – Какой у вас заботливый супруг! Только и слышишь: «Как там моя дорогая девочка?» да «Как дела у моей ненаглядной?» Не часто встретишь таких любящих мужей…
В ответ беременная лишь расплакалась, чем вызвала крайнее удивление медсестры. Но не могла же Софи объяснять, что «своей ненаглядной девочкой» Анрэ называет совсем не ее.
Ребенок появился на свет в ночь с двадцать первого на двадцать второе июля. Дорогая клиника полностью оправдала свою репутацию, врачи были на высоте, роды прошли без всяких осложнений. Когда крохотный окровавленный комочек наконец громко завопил, оповещая мир о своем явлении, Софи собрала последние силы и приподнялась на локте.
– Кто? – спросила она, и в ее голосе звучала такая тревога, такое волнение, что акушерка даже испугалась:
– Тише-тише, успокойтесь, все хорошо…
– Кто у меня? – настойчиво повторила роженица.
– Девочка, – ответили ей. – Замечательная, крепенькая, здоровенькая девочка. Да вот, взгляните сами!
Но в тот момент Софи так и не увидела своего ребенка. Услышав ответ на вопрос, мучивший ее все эти долгие девять месяцев, она вздохнула и лишилась чувств.
Дома новорожденную встретили как принцессу. Анрэ в тот день не пошел на работу, тетушки сбились с ног, и даже родители Софи бросили все дела и примчались взглянуть на внучку.
Детская заранее была обставлена красивой дорогой мебелью и битком набита игрушками. Спящую безымянную малышку уложили в кроватку под шелковым пологом. Анрэ так и прилип к колыбельке, рассматривал дочку и умилялся тому, какая она крошечная.
– Представляешь, – шепнула Софи старшая тетка, Фелица, – все это время он, как мальчишка, скакал по дому и кричал: «Дочка! Дочка! У меня дочка! Да-да, я отец, и у меня дочка! Ура!» Мы даже испугались, не помутился ли у него рассудок на радостях…
– Тише, тише, – зашикал на них Анрэ. – Она заворочалась, сейчас проснется… Моя девочка, мой ангелочек…
Ребенок и впрямь проснулся, открыл еще слегка мутноватые, как у всех новорожденных, глаза, видящие другой, неведомый взрослым мир.
– Но у нее серые глаза! – вдруг воскликнул он с непонятной интонацией – то ли обидой, то ли разочарованием в голосе. – Серые, а не карие!