В мозгу Антона, потянувшегося когда-то на яркость Светиной натуры, как на обманчивый манок, картина весеннего дня, сбора макулатуры в московской школе проявлялась медленно и верно, будто на фотобумаге. Четче всех он вспомнил отчего-то именно ее, Свету Журавину: стройную фигурку, вечно задранный нос, всегдашнюю готовность противостоять обиде. Эта девчонка всегда была на взводе, готовая и к слезам, и к беспричинному смеху. И он остро почувствовал ее переживания, готовый защитить от любого, кто посмеет ее обидеть… Ему хотелось всегда быть рядом с ней, и однажды это желание осуществилось. А дальше… что же было дальше?
Картина воспоминаний казалась сейчас яркой и объемной, точно все это случилось совсем недавно. Но, как внезапно разорвавшаяся кинолента, и эта картинка вдруг исчезла, и Ло очнулся, щуря глаза, словно после долгого сна, и потирая лоб, чтобы собрать разбежавшиеся мысли.
— Ну как вы? Как себя чувствуете? — Молодой психолог, о присутствии которого Ло успел напрочь позабыть, внимательно смотрел на него.
— Знаете, какое-то мучительное ощущение. Будто я сам на себя смотрю со стороны. Так бывает иногда во сне: смотришь нечто, похожее на кино, а потом вдруг оказываешься среди его героев и уже сам принимаешь участие в событиях, — задумчиво произнес Ло.
— Тогда давайте прервемся, — решительно сказал психолог. — Вы не должны сразу вспоминать слишком много, чтобы не повредить восстановившиеся связи в вашей памяти. Пожалуйста, соблюдайте осторожность. И прошу вас не напрягать свой мозг без моего наблюдения. Мы будем работать не более двух часов в день. Завтра в это же время, с утра, я жду вас здесь, в кабинете.
Ло был опустошен и вымотан сеансом, который, оказывается, продолжался всего-то час. Он вышел из кабинета врача и медленно побрел в свою комнату. Его поразило не столько то, что он обретает себя, другого, пока во многом неизвестного, сколько то, что собственную жизнь он вспоминает лишь в ощущениях, в эмоциях, в давних впечатлениях и лицах. Не события, не памятные мгновения жизни, которых у него, как и у любого другого человека, наверняка было немало, а точечные вспышки былой нежности, страсти, жалости, любопытства… Как отблески солнца, как пляшущие зайчики на белой стене, так и его жизнь писалась перед его мысленным взором не буквенными фразами, а золотыми и черными пятнами давно позабытых чувств.
Он так устал и измучился, что силы совсем покинули его. Ло растянулся на кровати и заснул. Во сне он летал — тоже давно забытое детское ощущение, которого он не испытывал уже давно… А проснулся от звука открывающейся двери и увидел прямо над собой улыбающееся, милое, склоненное к нему лицо Дины. За ее спиной снова чудесным образом струился солнечный свет, и силуэт девушки, подсвеченный сверкающим контуром — как тогда, в миг их первой встречи, — показался ему тонким рисунком на лаковой поверхности китайской шкатулки, неуловимым, неудержимым моментом истины, мгновенным росчерком счастья… Ло притянул ее к себе, зарылся носом в уже знакомый, родной запах ее волос, кожи, всего ее существа и подумал: какие бы тени ни вставали перед ним, явившись из прошлого, какой бы ни показалась ему прежняя жизнь, но он уже никогда не забудет эту девушку и никогда не сможет представить свою дальнейшую дорогу без нее…
И тут вдруг перед ним вспыхнуло, но сразу погасло надменное и, видимо, некогда любимое женское лицо из минувших лет. Затем так же словно вспыхнули призраки ушедших людей и еще тех, что не ушли, но были невероятно далеки от него… Усилием воли он отогнал желание вновь погрузиться в лабиринты памяти. Только Дина сейчас имела для него значение, только она одна была важна. Она находилась рядом с ним, так близко: тело к телу, сердце к сердцу. Она жила им и стремилась помочь ему… И медленно, медленно он погрузился взглядом в ее бездонные глаза, отдаваясь ей целиком и уже не принадлежа больше своему прошлому.
Вернемся, однако, в девяностые годы…
Наш Антон, тот, прежний, привык считать дом профессора Лаптева то ли частью, то ли своеобразным отделением, филиалом своего собственного дома. Правда, начав серьезно заниматься бизнесом, он смог навещать Лаптева реже, чем прежде, но все же раза два в месяц неизменно проводил выходные у старого друга. Иван Петрович с интересом выслушивал новости Антона — научные и личные, всегда умел подсказать правильный выход из ситуации, давал дельные советы. Проживший свою жизнь при социализме и про рынок только читавший в книжках или же видевший его в кино, он имел, тем не менее, широкие понятия о человеческой природе, и его взгляды часто помогали Антону взглянуть на свои отношения с тем или иным партнером по-новому. Эти постоянные встречи давно стали частью жизненного пространства и для Антона с Костиком, и для Ивана Петровича с внучкой Настенькой, нередко гостившей у деда.
Родители девочки, сын Лаптева Борис с невесткой Галиной, жили в Питере. Собственно, и сам Иван Петрович был коренным питерцем, однако когда-то решил, что столица предоставляет ему больше возможностей для научных контактов и гораздо лучшие перспективы для исследований. В квартире же покойной жены Лаптева, и матери Бориса, осталась жить семья молодых.
Сын Лаптева и его жена были геологами, работали в геолого-разведочной экспедиции и с ранней весны регулярно уходили в «поле», возвращаясь только поздней осенью. Как и большинство геологов, Борис был мастером на все руки. Все умел, многое знал, обладал бесчисленными талантами: прекрасно пел и играл на гитаре, даже сам, под настроение, писал песни, которые мгновенно становились популярными у друзей. К тому же они с Галей оказались настоящими фанатами жизни на природе, «в полевых условиях». Поэтому при любой возможности, тем более когда начинался сезон, они забрасывали Настеньку к деду в Москву и покидали цивилизацию. Иван Петрович, не одобрявший никаких страстей, кроме сугубо научных, ворчал по этому поводу, но в глубине души был доволен присутствием ребенка в своем доме. Он договорился с соседней школой, и Настя попеременно училась то дома в Питере, то в Москве, у деда.
Зимой, меж сезонами, Борис с Галиной, не прекращая наездов в экспедиции, где деятельность хоть и сокращалась, но не замирала полностью, занимались тем, что обрабатывали недорогие поделочные камни, собранные летом, и создавали из них красивые экспозиции. Это приносило им не только эстетическое удовольствие, но и хороший заработок. Их камни легко расходились по Питеру, оседали в домах любителей минералов, знатоков горного дела.
Зимой Настины родители тосковали по настоящей полевой жизни, рассматривая городскую квартиру как клетку, а себя — как зверей в зоопарке, мечтающих о воле. Хотя им и зимой всегда хватало дел (бумажная работа над отчетами, разбор образцов, подготовка к грядущим поездкам, их любимые поделки, наконец), все же зимние месяцы казались им какими-то неполноценными, ненастоящими. Их все равно тянуло на природу, и в этом была их подлинная страсть. И насытить ее зимой им иногда помогал подледный лов. Кстати, Галина всецело поддерживала мужа в этом его увлечении.
И вот однажды, в самом начале весны, в положенное время начался клев — пошла корюшка. Настя, давно привыкшая к своему положению «подкидной внучки» (так обычно, не без скрытого удовольствия, шутил ее дед), самостоятельно приехала в Москву на весенние каникулы. У них с Иваном Петровичем заранее была разработана обширная программа всяческих развлечений: походов в кино, в консерваторию, в театр и даже в новомодные московские кофейни и кабачки, которые оба они одинаково любили.