Однажды Сергеич приехал совсем уж поздно – был первый час ночи. Настя давно закрылась у себя, а Стае, листая альбом с репродукциями Лотрека, сидел в гостиной. В последнее время он вообще не мог заснуть раньше четырех утра, а в семь уже вскакивал как ошпаренный. Тяжелые мысли не давали ему покоя: Настя с каждым днем выглядела все хуже, все глубже замыкалась в себе. Он-то, наивный, думал, что и в этот раз все будет как всегда – девушка постепенно привыкнет к хозяину и начнет получать удовольствие от богатой и легкой жизни. Но с Настей все было не так. Да еще эта болезненная привязанность к Николаю – угораздило ее по-настоящему влюбиться в такого подонка. Да он же мизинца ее не стоит! А она до сих пор время от времени: «Николай говорил», «Мы с Николаем были». Правда, тут же осекается и долго молчит, но и идиоту понятно, что не выходит он у нее из головы. Даже после всего, что с ней, бедняжкой, сделал. Ну, вот пойми ты этих женщин!
Стае нехотя поднялся с кресла, заслышав шум заезжающей во двор машины, и, тяжело вздохнув, пошел встречать хозяина. Так надеялся, что того сегодня нелегкая не принесет. Поди ж ты, приперся!
Сергеич дождался, пока Стае откроет ему дверцу, и вылез из автомобиля.
– Где Настя? – спросил он вместо приветствия.
– У себя. Спит, – Стаса удивило озабоченное выражение его лица.
– Точно?
– Ну конечно. Час назад проверял.
– Ладно, – Сергей пошел сначала к дому. Потом, видимо, передумал и, обойдя коттедж, направился в беседку. Стае поплелся за ним.
– Ты знаешь, – Сергей сделал паузу, садясь на скамью, дождался, пока усядется Стае, – мне сегодня сообщили, что Николай покончил с собой.
Стае почувствовал, что воздух вокруг стал горячим и едким, как дым от костра. Нет. Ну только не Николай. На него это было совершенно не похоже: он производил впечатление жизнелюба, искателя чувственных удовольствий, циника до мозга костей. Не мог же он вот так просто взять и от всего отказаться! Хотя кто его знает на самом деле. Чужая душа потемки.
– Я ни при чем, разумеется! – выплюнул Сергей Сергеевич в ответ на вопрос в глазах Стаса, который появился там сам собой. – Меня он куда больше радовал живым. Да и пользы от его смерти никакой. Кому было надо?!
– А как? – Стае не смог больше произнести ни слова.
– Да так, – Сергеич тяжело вздохнул. – Пришел домой, взял револьвер, который Женька ему от переизбытка чувств тогда подарил, идиот, и выстрелил себе в висок. По крайней мере, в ментовском отчете все так и значится. Ладно хоть не подставил никого – записных книжек не нашли. Мобильный тоже пропал. Оставил только завещание у нотариуса.
– На Настю? – не подумав, выпалил Стае.
– Вот дурак! – обругал его Сергеич. – Только этого нам не хватало. На родственника своего какого-то, я не вникал.
– А когда это… произошло? – Стае вдруг задрожал.
– Самое смешное – давно, – Сергей Сергеевич вздохнул. – Да уймись ты! – брезгливо бросил он, заметив, как колотит Стаса. – Где-то через месяц после приезда сюда. Он мне звонил незадолго до этого, хотел знать, как Настя. Я его послал.
– Не может быть, – бессмысленно пробормотал Стае. – Значит, из-за нее.
– Хрен его знает! – Сергеич в сердцах сплюнул на подстриженный газон. – Нам-то какое дело? Да и вообще, вряд ли кто о его смерти узнал бы – не бог весть какая фигура, если б не Женькин подарок. Пистолет-то Женька на свое имя покупал, отморозок. Николай, конечно, на себя перерегистрировал, но Женьку все равно вызывали для дачи показаний.
– И что?
– Сказал, что тот продал ему по дружбе картину одного интересного художника. Вот и захотелось отблагодарить. А у Николаши и вправду все стены в коридоре какой-то мазней французской увешаны. Менты и отстали. Решили, что он в самом деле живописью занимался. Не хватало только, чтобы всплыло, чем он на самом деле промышлял. Так что имей в виду – ты его вообще не знал. Я – тем более. Понял?
– Да, Сергей Сергеевич, – Стае отвел взгляд.
– И вот еще, – Сергеич приподнял его лицо за подбородок и заставил смотреть себе в глаза. От жестких пальцев по коже разбегались холодные, склизкие, словно черви, мурашки. Стае едва сдержался, чтобы не отшатнуться.
– Что? – только и выдавил он.
– Насте – ни слова, – Сергеич больно сжал его подбородок. – Ты меня слышишь? Для нее он – живой. Потом узнает. Когда-нибудь. Сейчас она нужна мне, а живой Николай – гарантия ее послушания. Понял?
Сергей Сергеевич плотоядно ухмыльнулся, зевнул – изо рта пахнуло вонью разложения так, что Стае невольно закрыл обеими ладонями лицо.
– Не ссы, – жест Стаса Сергеич расценил как проявление страха, вызванного смертью Николая, – ниче с тобой не будет. Иди спать, поздно уже.
В ту ночь Стае так и не заснул. Он ворочался с боку на бок в своей горячей постели и думал о Насте. О том, каким смертельно усталым стал ее взгляд за последние три месяца, о том, как она морщится, когда по приказу Сергеича звонит родителям по громкой связи и в очередной раз врет, будто у нее все хорошо. А мать кричит в трубку, чтобы дочь немедленно возвращалась в Москву – учебный год уже начался! И отец из глубины комнаты добавляет подобно грому, что у него больше дочери нет, что и честь, и совесть променяла она на постель с каким-то проходимцем Колей. Не для того они с матерью кормили ее, растили, чтобы получить на старости лет такую оплеуху. Заканчивался этот монолог словом «неблагодарная», после которого каскадом сыпались короткие гудки. Настя после звонков домой долго плакала, горько и безутешно, а Стае молча страдал и ненавидел себя за то, что не в силах все изменить.
Еще он думал о тонких красных ссадинах на ее спине, о синяках на худеньких запястьях, о том, что, если нет специальных указаний хозяина, она всегда надевает теперь только наглухо закрытые платья. День за днем из нее осязаемой струйкой утекала жизнь. День за днем ручей этот наполнял хозяина похотливым восторгом. Стае представлял себе, как Сергеич хватает Настю жесткими пальцами (он твердо запомнил мерзкое ощущение от их прикосновений на своем лице), как дышит смрадным дыханием прямо в лицо, а она не смеет даже пикнуть, даже поморщиться, стойко охраняя жизнь другого человека. Человека, который предал ее, который умер.
Сколько ни пытался Стае подавить в себе мрачные мысли, они не желали покидать его. Чем больше он думал, тем отчетливее понимал, что в смерти Николая, в его решении покончить с собой был заложен особый смысл. И смысл этот заключался в том, чтобы дать свободу Насте, избавить ее от страданий. Видимо, и он полюбил эту хрупкую девушку, потому не мог простить себя и жестоко искупил вину.
Сергей Сергеевич остался в доме до понедельника. Все было как обычно – к его полному удовольствию и страданиям всех остальных. Настя молчала. Стае разрывался изнутри от ненависти к хозяину и жалости к Насте. Сергеич ни черта не замечал и бурно радовался жизни. Эта садистская радость пожилого мужчины, который с такой жадностью и так неопрятно цепляется за давно ушедшую молодость, выглядела тошнотворной, казалась Стасу преступной. И приходилось прилагать неимоверные усилия для того, чтобы переживания и чувства его не отразились на лице. Наконец утро понедельника пришло. Сергеич, как всегда, поднялся до зари, поставил на ноги весь дом и устроил долгую прощальную сцену у ворот, замусолив своей персональной статуе слюнявыми поцелуями все лицо. Настя не двигалась. Стаса мутило.