Претекстат опустил руку со свитком, взглянул на толпу и снова приблизился к людям по собственным следам в снегу.
— Это было написано почти два века назад. И что же изменилось? Ничего! Итак, говорю вам: покайтесь, ибо все вы виновны в глазах Господа!
Дыхание у него перехватило, и он замолчал, выдыхая клубы пара в морозный воздух. Туман понемногу рассеивался. Тоненький лучик солнца пробился сквозь облака. Аббат решил обратить это себе на пользу. Туман и сумрак рассеялись — теперь настало время просить у Бога прощения и света.
— Трое наших братьев мертвы, — повторил он уже тише, приближаясь к пленным. — Пусть эта жертва искупит вашу вину, и да не удалитесь вы отныне от Божественного света… Идите. Возвращайтесь к своим семьям.
На некоторое время пленники оцепенели от изумления, потом начали понемногу расходиться — вначале медленно и несмело, еще не веря в неожиданную милость этого напыщенного аббата; затем, видя, что он улыбается, а франкские солдаты не двигаются с места, они со всех ног бросились к своим, встречавшим их плачем или, наоборот, радостными возгласами.
Уаба и Старшая остались позади всех. Ступая по снегу босиком, прижавшиеся друг к другу и обе укрытые лишь одним шерстяным плащом, они были в числе последних. Однако аббат в сопровождении двух стражников преградил им дорогу:
— А вы останьтесь.
* * *
К полудню в городке воцарилась тишина. На улицах не было видно ни одной живой души, кроме франкских солдат. Все не покидали домов, даже те, кому было не в чем себя упрекнуть, словно бы новое внезапное вмешательство аббата или командира франков могло в одно мгновение нарушить это хрупкое спокойствие. Да и к тому же была зима — время, когда делать особо нечего. Прясть шерсть, чесать пеньку, задавать корм свиньям, чинить одежду — вот пожалуй и все. В другой день мужчины могли отправиться рыбачить на пруды близ Суассона, в шести лье отсюда, ставить силки или собирать хворост, но только не сегодня. Страх в сердцах местных жителей был все еще силен.
Суд на холме прошел очень быстро — никто не захотел ничего сказать в защиту Уабы и ее подопечной. Обеих приговорили к рабству. Претекстат, освободивший всех остальных, по сути, возложил весь груз вины на двух женщин. Наряду с этим он лишил Жерара возможности получить существенную прибыль в виде части выкупа, [11] но надеялся, что обе рабыни будут для него достаточной наградой.
Уаба и Старшая были обвинены в том, что навели чары на остальных и обманом завлекли их в пещеру сатурналий. По закону салических франков это считалось святотатством и могло быть прощено только за выкуп размером в две с половиной тысячи денье, шестьдесят два с половиной золотых су, [12] — это была огромная сумма, которую несчастные конечно же не могли заплатить. Дело было решено быстро. Чтобы еще усилить наказание, был послан военный отряд сжечь селение Бальма и завалить камнями вход в пещеру.
Спускаясь с холма, аббат чувствовал себя неуютно под взглядами Жерара и его подчиненных. Обе женщины, конечно, могли развлечь сотника, по крайней мере время зимы, но была и еще одна, самая младшая из всех — та, которую Арнульф отвел в комнату аббата по его собственному распоряжению… Претекстат ускорил шаги и, поскользнувшись, едва не упал в жидкую грязь, утратив тем самым некоторую часть своего достоинства, которое так старался поддерживать. До бревенчатого палисада, огораживающего небольшую крепость Жерара, аббат добрался почти бегом Он миновал стражников у ворот, опустив голову, и вошел в крепость, не сбавляя шагу. Лишь оказавшись в спасительном укрытии каменных стен, он остановился, чтобы перевести дыхание, и расстегнул плащ, отяжелевший от мокрого снега Здесь было хоть немного теплее, чем на улице, и от его одежды начал подниматься пар, а на полу образовалась грязноватая лужа Аббата бил озноб, и от холода и усталости он никак не мог собраться с мыслями. Недавний суд можно было, конечно, считать победой, как над языческими верованиями жителей убогой деревушки, так и над мирской властью — что наверняка обрадует епископа Но эта полуголая девчонка у него в комнате. Несомненно, это было ошибкой. Почему он не оставил ее ночевать в караульной, среди стражников? По крайней мере, тогда он мог бы спокойно выспаться в своей кровати и сейчас не чувствовал бы себя таким разбитым.
Он всполошил двух окоченевших женщин, дрожавших под одним тонким плащом на ветру, обдувавшем вершину холма со всех сторон. Они тоже были накрашены, как и девочка, и младшая из двух чем-то походила на нее. Должно быть, его первая интуитивная догадка была верной. Несмотря на свой возраст и кажущуюся невинность, это наверняка была meretrix, [13] шлюха из языческого лупанария, [14] творившая нечестивые обряды. Вот кого они спасли благодаря этому болвану Арнульфу! Battationes, saltationes out coratdas auf cantica diabolica… [15] Он медленно, почти против воли пошел по коридору. Стражник, которому он велел оставаться у дверей своей комнаты, был по-прежнему на посту. Девчонка наверняка еще спала.
— Благодарю, — пробормотал он, обращаясь к франку и пытаясь улыбнуться. — Можешь идти.
Стражник кивнул, пробормотал что-то — аббат даже не пытался разобрать его слов — и медленными шагами удалился в сумрак коридора Претекстат подождал еще немного и вошел в комнату.
Девочка была здесь. Завернувшись в холщовую простыню, с голыми ногами, она сидела перед очагом Увидев его, она вздрогнула.
Заметив ее испуганный взгляд, молодой священник ощутил неловкость, почти досаду. Он снял промокший плащ, сел на деревянный дорожный сундук, в котором хранилось все его имущество, и принялся стаскивать сапоги.
— Как тебя зовут? — спросил он, не поднимая на нее глаз.
— Geneta imi. [16]
Аббат с трудом стянул один сапог, задубевший от холода и сырости, и, облегченно вздохнув, наконец осмелился взглянуть на нее. Длинные черные волосы спадали на плечи, наполовину закрывая скрещенные на груди руки. Кожа у нее была белее снега, а зеленые глаза казались бездонными. Она не нашла, во что одеться, и, вероятно, не осмелилась ни у кого попросить найти ей одежду. Но, по крайней мере, она стерла краску с лица Так она выглядела еще красивее. Под простыней на ней ничего не было.