Воздух наполняло благоухание роз. С ветвей свисали всегда спелые плоды. На некоторых деревьях, на радость девочкам, гроздями росли леденцы, на других были подвешены качели из слоновой кости. Стоило лишь сесть на них, как они начинали раскачиваться так, как хотелось девочкам, — быстро или медленно.
Сад все время изменялся, словно все постоянно передвигалось — то тень цветущего дерева, то склон далекого холма. Избранницам сад казался бесконечным. Не ведая о царящих во внешнем мире законах, животные здесь были милы, любопытны и жили в согласии друг с другом. Пушистые белые козлята играли с детенышами пантеры и с готовностью принимали в игру девочек. Тигрицы приглашали избранниц сесть себе на спину и везли хохочущих наездниц многие мили, а затем ложились и разрешали девочкам класть головы на золотисто-полосатые бока, приятно пахнущие корицей и апельсинами. Многочисленные птицы в зеленом и ярко-красном оперении, уцепившись за рукава платья, поднимали красавиц в воздух, усаживали на ветку дерева, а потом пели для них. Говорящие обезьяны с длинными хвостами и мудрыми серьезными глазами рассказывали девочкам истории о старом мире. В озере и других водоемах сада плавали львицы, и если какая-нибудь девочка изъявляла желание, ее переносили на другой берег, а из глубин поднимались синие улыбающиеся рыбы и предлагали ухватиться за их плавники.
В саду всегда было много молодняка, появлявшегося странным и таинственным образом, так как ни разу нигде не показался ни один самец. Птичьи яйца, из лазурита или зеленого оникса, неожиданно появлялись в гнездах, и из них вылуплялись очаровательные птенцы, а тигрята прибегали, кувыркаясь, откуда-то из-за холмов.
Сексуальные порывы в саду не поощрялись. Блаженное неведение девочек и обилие всевозможных чудес предназначались для подавления природных инстинктов, и в большинстве случаев так и происходило. Но если девочка вдруг начинала волноваться и беспокоиться, она неожиданно находила булькающий хрустальный сосуд с трубкой и мундштуком и, чувствуя, как что-то тянет ее к этому сосуду, вдыхала волшебный дым и погружалась в забытье. Дикие необузданные видения утоляли пробуждающуюся чувственность, хотя красавица никогда не помнила, что происходило с ней во сне. После этого девушка не думала о мужчинах, а стоило вновь накопиться тоске — она отправлялась искать хрустальный сосуд.
Что касается святыни — золотого храма и священного колодца — то избранницы выполняли свои ритуальные обязанности по собственному желанию, но ежедневно.
Сначала они, исполненные благоговейного страха, лишь издали рассматривали храм. Затем осмелились войти. Внутри все было из золота — и стены, и крыша, и широкие оконные ниши, и даже тени, которые отбрасывали отлитые из золота витые решетки. В центре зала, вымощенного пластинами из слоновой кости, стояла золотая чаша. Приблизившись к ней и вынув костяную пробку, ошеломленные девочки с почтением заглянули в темный колодец и вдохнули тяжелый затхлый запах. Священный колодец был единственным непривлекательным местом в саду.
Колдунья считала, что даже самые легкомысленные представители рода людского нуждаются в какой-либо цели, и, предвидя, что девчонки непременно легкомысленны, она сделала так, что колодец и храм внушали им чувство собственной значимости и религиозное вдохновение. Поэтому каждые девять дев создавали свой ритуал восхваления колодца. Обычно это происходило на закате. Может, этот час напоминал им о прибытии сюда и о появлении волшебной двери. Как правило, девы исполняли некие ритуальные танцы и разбрасывали вокруг золотой чаши принесенные в храм цветы и фрукты — приношения эти, видимо милостиво принятые, всегда исчезали к их следующему приходу. Затем девы вновь подтверждали свою преданность Богу, целуя пробку в чаше и шепча что-то вроде: «Отец наш всесильный, узри дочь твою и рабу твою». А потом, то ли из гордости, то ли от неосознанной обиды, они всегда вновь напоминали Богу о своей девственности. Как правило, это звучало так: «Узри, я запечатана, как запечатан и твой колодец, и своей чистотой я буду хранить чистоту святого дома Бога. Пусть я погибну, если нарушу эту клятву».
Все это со временем приобретало в глазах избранниц огромную важность и значительность. Иначе и не могло быть, если учесть, в какой религиозный экстаз постоянно приводили себя они. Как же могла Кассафех освободиться от всего этого? Неизвестно, но, тем не менее, ей это удалось.
Она с подозрением относилась к прелестям сада, считая их ловушками, масками, скрывающими ужасный лик Черного Бога. Хотя и ее искушали дружелюбные пантеры, волшебные книги и музыкальные инструменты, дельфины и леденцы, она отказалась от всего, не доверяя даже собственным ощущениям.
И чудеса сада каким-то образом узнали о ее отказе и постепенно перестали замечать ее. Тигрицы не предлагали покатать Кассафех по лесам, голубки не садились на ее плечи, и даже фрукты стали невкусными, а розы не казались отступнице такими красными, как прежде. В течение года Кассафех натыкалась и на другие таинственные перемены. Иногда, беспокойно бродя по парку, она замечала на секунду-другую голые места, где ничего не росло. Проходя мимо дворца, она слышала скрипучие немелодичные звуки, а, войдя внутрь, находила одну из избранниц играющей на музыкальном инструменте. Остальные девочки сидели рядом и внимали явно волнующей музыке, исполняемой с непревзойденным мастерством. «Теперь я вижу, что спрятано под маской, — думала Кассафех мстительно, но все же со страхом. — Может, это Бог наказывает меня? Ну и пусть наказывает».
Кассафех старалась избегать и ритуалов у колодца. Если она и появлялась там, то приходила одна и, вынув костяную пробку, всякий раз долго принюхивалась. «Это больше похоже на тебя», — говорила она Богу, ощутив затхлую вонь.
От духа стихий, живущего на небе и находящегося в родстве с существами Верхнего Мира, Кассафех, без сомнения, досталось в наследство нечто, мешавшее ей воспринимать соблазны этого рая.
Прошел год, пошел второй, Кассафех казалось, что остальные восемь девиц еще больше поглупели и стали полностью похожими на овец. Таясь от всех, Кассафех часто плакала. Однажды ей снова приснился молодой красивый капитан, но на этот раз он освободил ее, и они летели над пустыней на спине орла. Но, проснувшись, девушка увидела одну из девиц, похожую на глупую овцу, блеющую ей в ухо:
— Я тоже мучилась из-за этого, Кассафех, но я вдохнула дыма из хрустального сосуда, увидела сны и исцелилась от тоски. Посмотри-ка, рядом с твоим ложем стоит именно такой сосуд.
Кассафех взглянула и увидела сосуд из дымчатого хрусталя, в котором булькала какая-то темная жидкость.
— Попробуй, — настаивала девочка, протягивая мундштук, который показался Кассафех покрытым грязной потрескавшейся эмалью. И все же, изнывая от беспокойства, Кассафех взяла его, втянула дым и откинулась на подушках.
Вскоре у нее закружилась голова. Что-то набросилось на Кассафех из сгущающегося марева. Это не был мужчина, а скорее, его подобие, сотворенное фантазией четырнадцатилетней колдуньи-блудницы, испытывавшей лишь презрение к уловкам мужчин, которым она продавалась. Он казался одновременно и смешным, и жутким. Равнодушие, которое Кассафех питала к саду, помешало высвободиться ее чувственности, и бурлящий сосуд уже ничем не мог помочь. Все наслаждения испарились, оставив лишь голое представление колдуньи о совокуплении. Волосатый и грубый гигант с клыками вместо зубов схватил Кассафех руками, похожими на железные клещи. Фаллос величиной с башню устремился меж ее бедер, готовый, казалось, пронзить насквозь тело несчастной. Кассафех пронзительно закричала.