— Да, да. Но убийство… ты даже не понимаешь, что наделала. Клянусь богами, по мне все было б лучше, чем вынуждать тебя творить такое…
— Я убивала и раньше. Я убила человека. Я его убила! — Мой тонкий голос донесся откуда-то издали. Мы боролись друг с другом, будто отмахивались от незримых мух.
— Арадия…
Я закрыла лицо руками. Не стану смотреть, не хочу ничего видеть. Он вспомнил про девочку, игравшую с цветами и игрушками, которая не могла пролить кровь ради него, не могла убить. Он меня ненавидит.
— Арадия, — сказал он. — Тише. Не надо.
— Я умираю.
— Нет. Ни у тебя, ни у меня нет ни одной царапины. Видишь?
— Я ничего не вижу. Мне нечем дышать.
— Тихо. — Он обнял меня. — Я запомнил этот крик. Зловредный корсет с желтыми лентами. Я здесь. Обопрись на меня.
И тогда я прислонилась к нему, и паника исчезла, растаяла. Остался лишь зеленый свет, жужжание насекомых, кваканье лягушек, певец на холме, запах аниса, его кожи, и ни следа крови и ненависти. Я успокоилась, как он и просил.
— Прости, — сказал он. — Я всякий раз забываю, что ты прошла тогда через осаду и войну… У тебя такой вид, будто ты спустилась с небес. Спасибо, что выручила в трудную минуту.
— Не отпускай меня. Подожди еще чуть-чуть.
— Конечно. Бедная малышка. Столько отваги, а я накинулся на тебя с руганью.
— Еще немножко. Потом я уйду. Я знаю дорогу на ферму.
— Забудь и думать об этом, — сказал он. — Возможно, кто-то из мерзавцев еще рыщет по округе. Мы не знаем даже, что сталось с Ирменком. Но я видел, на что он способен. Я не тревожусь за него.
Я высвободилась из объятий, которые несли пьянящий покой. Вот и все, в последний раз, и больше никогда. Но нам нельзя расставаться, как в прошлый раз.
— Мне лучше, — сказала я.
Но и тогда не посмотрела на него. Стоит мне взглянуть, увидеть его лицо, глаза, и я никогда уже не смогу отвернуться. Я должна оставаться на земле. Прирасти к ней. Должна произнести слова, которые придутся ему не по нраву.
— Что ждет тебя по возвращении? — спросил он.
— Моя жизнь.
— Какая она?
— Размеренная и вполне счастливая.
— Как это?
— Я не могу объяснить.
— Ты говорила, что любишь меня, — сказал он. — Это правда?
— Повторить еще раз? Фенсер, ты ведь сказал тогда, что я не нужна тебе.
— Нет, ты неправильно поняла. По-моему, я говорил, что моя жизнь — моя окаянная измаранная жизнь, — как я могу предложить тебе стать частью этой катастрофы?
Среди папоротников на земле валялись трупы, лошади пощипывали ростки крокусов меж корней деревьев. Как странно, как странно.
— Арадия, — попросил он, — ответь мне. Теперь же.
Я смотрела только на его губы, знакомые мне; они шевелились, разговаривая со мной. Я сказала:
— Моя жизнь покатилась под гору с того же момента, что и твоя. Каждый мой поступок — нечто вроде глухого отголоска. Обман, предательство, и ложь, и всяческая неразбериха. И вечная неприкаянность. Как будто я родилась в пустоте, в воздухе и жила там. Иногда мне случалось попасть на землю, то в одном месте, то в другом. И ни души рядом. Не к кому прислониться… разве что сейчас к тебе. — И тогда я посмотрела ему в глаза, вгляделась в них. Он слушал очень внимательно и серьезно. — Что будет со мной без тебя?
— Так оставайся со мной, — сказал он.
— Нет, если ты предложил из жалости, если я нежеланна тебе, если ты просто хочешь наказать себя — нет.
— Какая жалость, какое наказание? Ты мне желанна. Перед тобой несчастный дурак, которого среди сосновых лесов Кронии внезапно застигла любовь. Я часто поминал Аару, Ирменк подтвердит тебе. А после того, как я снова повстречал тебя, у бедного Ирменка голова, верно, совсем пошла кругом от моих бесконечных рассказов о тебе — Он улыбнулся. В улыбке сквозила печаль, сожаление. — Но, Арадия, при этом ты получишь подарок с изъяном. Если бы все случилось между нами тогда… там… в городе, где мы родились. На каком-нибудь балу. Если бы ход истории не затронул нас. Ах, до чего же модная вышла бы из нас пара, и все бесконечно судачили бы на наш счет, пока вконец бы нам не опостылели. Но вино пролито, а роза с корнем вырвана из земли. Это предложение не из чудесных. Я не подарок. Мертвецы скачут за мной следом, Арадия, поутру в предрассветной мгле — батальон призраков.
— Я знаю, любимый мой, любимый, — сказала я, — знаю.
Обвив его шею руками, я тихо поцеловала его.
А соловей все не смолкал, как будто на свете нет любви, лишь красота и музыка.
1
Приметой места, где они обычно встречались, служили три высоких камня, расположенных причудливым прерывистым полукругом. Холм порос деревьями, и в ровном свете дня мы увидели камни, лишь поравнявшись с ними. Среди увенчанных белыми гирляндами колокольчиков скал сверкала речка. В пушистой поверхности склонов скрывались трещины и пещеры. В одной из таких пещер они и приютились поначалу, пили воду из речки и добывали пропитание, охотясь на зайцев.
Похоже, Фенсер ничуть не сомневался в том, что Ирменк тоже одержит победу. Но спутник мой стал очень молчалив. Оба мы стали очень молчаливы и вели себя сдержанно, ведь теперь между нами не было ни одного из привычных барьеров. Подобная незащищенность слегка тревожила меня. Один лишь знак — недолгие объятия в лесу среди трупов и солнечного света, больше ничего.
Как и предсказывал Фенсер, конь вернулся к нам, и он взнуздал его, сняв оголовье с другой лошади. Остальных коней он не стал трогать и к покойникам тоже не прикоснулся. Он упомянул о том, что несколько позднее их, вероятно, похоронят. Фенсер заговорил об этом не из религиозных побуждений и, уж конечно, не из сочувствия. Он сказал, что ему не по душе оставлять гниющие трупы, которые будут пугать овец и детишек с фермы, ведь можно поступить иначе.
Он усадил меня на коня и повел его на поводу. А потому мы больше не дотрагивались друг до друга.
Я выкупалась в реке, деликатно укрывшись за миртовым навесом. Вместе со сдержанностью пришла и странная стеснительность. Я не знала, что произойдет между нами теперь.
К седлу, которое Фенсер снял с чужой лошади, оказалась приторочена фляжка с резким на вкус вином. Оно да еще чистая вода помогли нам поддержать силы.
Спустя некоторое время Фенсер растянулся на земле и заснул.
Он выглядел как всякий молодой человек во сне. Лишь тени вокруг закрытых глаз стерлись не до конца. Мне хотелось поцеловать его, но я его не знала, не представляла, насколько чутко он спит, не хотела злоупотреблять возможностью или создавать впечатление, будто хочу его к чему-то подстрекнуть. Я смыла с юбки кровь, ткань постепенно высохла на солнце. Над колокольчиками кружили пчелы. Неподвижные камни застыли, словно неизбывное неясное знамение.