Я лежала в темноте и ответила, словно она подтолкнула меня:

— Котта не слепая.

— Да, — согласилась она. — Но Котта смотрит не сквозь два отверстия в голове, которые люди называют глазами. Котта смотрит внутрь, и там есть все. Я не знала, что я слепая, пока мне не исполнилось десять. И когда мне сказали, я не поняла, ибо я могла видеть, и думала, что все видят так же, глядя внутрь, а не наружу, — она распорола мое шитье по ткани и начала заново. — Какого цвета эта ткань? — спросила она меня.

— Синего.

— А вот что такое синее? Я никогда не видела синего. Но я видела цвета, которые ты тоже никогда не видела, как и все, смотрящие наружу. Я поворачиваюсь к небу и вижу птиц, но не такими, как видят их люди.

— У тебя в палатке, — тихо произнесла я, — когда я сняла маску, — какой ты увидела меня, Котта?

— Нечто, чего я никогда не видывала раньше. Положи ладонь в прохладную воду, когда день жаркий. Вот что я увидела.

— Котта, — резко сказала я. — Я безобразна, я страшнее всякого безобразия; неужели ты этого не увидела?

— Для тебя и для других — возможно, — отвечала она. — Но для Котты — красива. Красотой, какой я раньше не видывала. Красотой, подобной огню, хоть и не горит.

— Твое внутреннее око ввело тебя в заблуждение, — уведомила я ее.

За палаткой наступила тишина. Я поднялась с одеял и вышла спать под открытым небом, свернувшись среди камней, поддерживая руками ноющие груди. Ее слова мучили меня, и я убежала от нее.

Как горько, что она видела так хорошо, и все же так обманчиво. А завтра будут драться.

Глава 4

Я проснулась поздно, окостеневшая и замерзшая, несмотря на греющее солнце, и с ощущением дисгармонии — то ли в мире, то ли во мне самой, этого уж я не знала.

Я вышла в стан. Костры не горели, хотя от ритуала прошлой ночью осталось много пепла. Бродячая коза надменно уставилась на меня. Царило молчание. Это было странным; кроме козы и меня здесь, кажется, больше никого не было, и все же я чувствовала чье-то присутствие. Я пробиралась по неровной почве, еще больше перепаханной топающими ногами, кругом валялись оторванные кисточки и виднелись лужицы крови — следы совершенного ими воинского жертвоприношения, словно недоставало им человеческих смертей. Я добралась до ближайшей палатки, подняла полог и заглянула внутрь. Палатка пустовала. Я пересекла дорогу, уже созданную женщинами, ходившими взад-вперед с кувшинами к небольшому водопаду, протаптывая дублеными подошвами тропу. Еще три палатки, и в каждую я заглянула, но никого не нашла. Я добралась до водопада, где из пятнистой от лишайника скалы бил в постоянном хрустальном течении ключ, но никаких кувшинов и никаких признаков, что сюда сегодня приходили, я не обнаружила. По коже у меня поползли мурашки. Я много раз оглядывалась через плечо. Может быть, я проспала вторжение и захват? И все же, если их захватили, то почему я не услышала ни звука? И не встретила никаких признаков насилия?

Что-то толкнуло меня в бок.

Я вскрикнула, метнулась в сторону, перекатилась и вскочила на ноги, мои руки по привычке потянулись к ножам, которыми я больше не обладала. Мой нападавший — коза — поглядела на меня с легким изумлением и помотала головой. Я начала проклинать ее, когда вдруг все тело у меня пронзила острая боль. Я согнулась, охнув, и, словно это оказалось достаточным искуплением, клещи разжались так же внезапно, как и стиснули. Подобно козе, я помотала головой, словно стряхивая с себя последние остатки боли, и в этот миг пронзительный женский крик раздался в этом безмолвии и, казалось, заполнил весь стан.

Я сразу же побежала на него, хотя не могла определить, почему. Мне пришло в голову, что я никогда не была храброй, а только надменной или бездумной.

Палатка Котты. Теперь стало тихо. В чаще раздалась глухая гортанная трескотня какой-то птицы. Я распахнула полог и заглянула в палатку. В ней было очень темно, но я увидела слепую, сгорбившуюся над стоящим на маленькой жаровне железным котелком.

— Котта.

Она подняла голову.

— Эшкирка, — определила она. — Значит, тебя тоже оставили. Хорошо. Возможно, ты мне поможешь.

— Но куда все ушли?

— Мужчины драться, — ответила она, — а женщины прятаться. Так всегда бывает на случай, если захватят стан.

— А почему ты тоже не ушла, Котта?

— Меня ждет работа, так же, как и ее. Мы будем слишком заняты, чтобы бегать по скалам.

Я посмотрела туда, куда она показывала, и увидела лежащую на одеялах Тафру. Жаровня высвечивала бисеринки пота на ее незакрытом лице, словно маленькие самоцветы из красного стекла. Она извивалась и бормотала про себя, а затем внезапно напряглась и начала серию ужасных кряхтений, все более и более громких, пока наконец муки ее не достигли предела, после чего она снова пронзительно закричала — так, как я услышала ее от самого водопада.

Моим первым порывом было подойти к ней, успокоить ее. Но я вспомнила про Илку, девушку, умершую в ущелье, и осталась недвижима. Кроме того, что я могла теперь сделать? Котта сняла котелок с жаровни, вылила густую жидкость в глиняную чашу и отнесла ее Тафре. Приподняв одной рукой ей голову, она заставила ее выпить.

— Еще какое-то время, — сказала Котта. — Это облегчит твои муки.

Голова Тафры упала обратно на одеяла. Ее большие испуганные глаза закрылись сами собой.

— Бесполезно, — простонала она, — Эттук погибнет в бою, и они убьют меня.

После этого она, казалось, задремала, лишь бормоча время от времени что-то нечленораздельное.

Котта разложила свои вещи, примитивного вида металлические предметы, имевшие мало сходства с инструментами лекарей в Городах. Она поставила кипятиться воду и, когда та выкипела, послала меня к водопаду принести еще.

День тянулся и густел в медном свете раннего вечера. Я вышла из палатки и огляделась в покинутом стане. Казалось, ничто не шевелилось. Я спросила у Котты, где располагалось их поле боя, по та не знала или не интересовалась. Да и бесполезно было бы искать их. Если они выиграют битву, то отправятся в другой лагерь за бабами и пивом.

В небе кружила черная фигура птицы с длинными неровными крыльями — и улетела прочь.

Я помассировала спину, наполненную ноющей безжалостной болью, и снова вошла в палатку, чтобы вынести это зрелище до конца.

Над станом лениво покоилась жаркая летняя луна, когда ребенок Тафры решил наконец освободить ее.

Было глупо ненавидеть этого ребенка; он подчинялся инстинкту столь же древнему, как сама женщина, и не имел ни малейшего выбора, и, несомненно, тоже страдал. И все же я ненавидела его за причиняемые ей боль и ужас, а через нее, ее крики и молитвы неизвестным богам — причиняемые и мне тоже. Котта знала, что Тафре придется тяжело, хотя и ничего не сказала. Теперь она делала все, что могла, но могла она мало, так как роды затянулись и не поддавались управлению извне. Я дала ей свои руки, одну за другой, и она рвала их зубами и ногтями, словно попавшее в капкан неистовствующее животное. Всю ночь она пронзительно кричала, и этот крик был подобен острому ножу, тупящему свое лезвие о наши нервы.