В итоге, те, кто потерял сыновей, братьев или отцов, взяли памятные сувениры с трупов или целые тела, где их можно было найти, и молча поскакали домой к местам стоянок. Другие, чьих товарищей налетчики угнали на запад, хмурились, топали ногами и призывали своих богов и тотемов к мщению. Мертвецы без конечностей были сложены грудой вместе с их оружием и будут утром сожжены как мусор.
Это все, что они предприняли.
Я был похож на человека, который заново овладевает конечностями после паралича. И тут, когда все мои мускулы горели и рвались действовать, я обнаружил, что дела нет.
Испугавшись и растерявшись перед неизвестным оружием налетчиков, я горел желанием восстановить свое достоинство. Для меня было неприемлемым произносить громкие речи, бушевать и давать клятвы. Я был обесчещен в собственных глазах, ибо я понял внезапно, что враг был всего лишь человеком. Они не были непобедимыми, в конце концов, они просто имели какое-то опасное изобретение на колесах. Я лежал ничком в весенней грязи, а они проскакали надо мной, как будто имели право забирать свободных людей, и против них не поднялось почти ни одной руки, и даже эта рука была не моя.
Носясь среди сосен, где стонали, кричали и умирали раненые, я привел себя в состояние раскаленной ярости и пошел с ней к кострам.
Я пошел туда, где Эттук ругался, ел и пил со своими воинами.
— Мой отец, — сказал я, — они взяли пять наших людей в рабство. Дай мне десять, и я пойду за ними.
Он жевал мясо, борода блестела от жира. Глаза его тоже блестели. Они говорили мне, что глупо было с моей стороны обращаться к нему с просьбой после тех моих слов. — Послушайте, как лает щенок. Он промочил свои штанишки вечером и звал свою мамочку. Даже такой храбрый воин, как Тувек, падает перед городскими людьми в обморок подобно девице.
Воины хрюкнули. Пара засмеялась, но, увидев мое лицо, осеклась. Я был так зол, что не мог вымолвить ни слова.
Эттук сказал:
— Нет, Тувек. Ты не заслужил право вести мой крарл в бой. Но вытри свои глаза. Не бойся, мы не скажем твоим женам, как ты бежал, чтобы спрятаться в грязи.
Неожиданно мой гнев прорвался и вытек, как гнойный нары в. Удивляясь собственному хладнокровию, я уверенно улыбнулся ему.
— Ты добр, отец, что не скажешь никому. Я признателен. Я никогда не забуду твою собственную храбрость. Жрецы должны сложить о ней песню.
Это было слишком тонко для него, но он трудился над задачей и вскоре разгадал ее. Он сам где-то прятался; его одежда была грязнее моей, а его ножи не носили следов крови или, наоборот, недавней чистки.
Его лицо побагровело, и я сказал:
— Прошу прощения, мой отец. Мне стыдно находиться в присутствии вашей чести.
И я отошел прежде, чем он оправился. Я направился прямо к пасущимся лошадям и украл одну из оседланных, так как мой чалый, судя по всему, убежал.
Меньше часа спустя я был за пределами долины и скакал на запад по следу любителей рабов. Они оставили прекрасный след, городские налетчики. Лошадиный помет укрывал камни, следы копыт оставляли ямы в мягкой весенней почве, отпечатались следы людей, а местами голубоватая пыль — порох, просыпавшийся из их пушки на колесах. В одном месте, как светлячок в кустах, сверкала золотая бусина на кольце со сбруи или с всадника — как будто они хотели, чтобы я последовал за ними и намеренно оставляли след.
Я искал их всю ночь и весь день, и часть второй ночи.
После двадцати миль осторожной езды я заметил, что горы стали выравниваться и снижаться по направлению к высоким каменистым плато. Путь стал легче для лошадей, их и моей. К середине первой ночи я был уже достаточно уверен в правильности направления и позволил себе несколько часов сна, лежа в неглубокой пещере. Их след вел на север, и это, как я заключил, не был путь к старому сожженному городу Эшкиру, который лежал к юго-западу от нас.
Западные высоты были желтыми, как козьи глаза, голыми и коварными, как рога, а северные склоны слегка зеленели скудными пастбищами. Вскоре я проехал мимо места недавнего привала, черные кострища, повсеместно лошадиный и людской навоз, взрытая и разоренная земля и обгорелые кости двух оленей, которых они зажарили. Очевидно, городские демоны нуждались в пище, вопреки россказням.
Я сам подкрепился холодным жареным зайцем, которого подстрелил на рассвете и чуть не сжег, спеша продолжать путь.
План мой, когда я их настигну, был очень прост. Я собирался прокрасться ночью в их лагерь и отвязать лошадей, поднять людей дагкта, которых они захватили. Затем вместе с ними захватить оружие и напасть на масколицых, захватив их врасплох, потому что те в своей гордыне и безумии никак не будут ожидать подобного. Мне также не приходило в голову, что этот мой план был не менее безумным, чем любые планы горожан. Я ни разу не усомнился в нем. Мне казалось, что и не нужно делать ничего другого, как будто дорога вымощена специально для меня и нужно только идти по ней.
Это было странно, почти сверхъестественно. Когда ярость вышла из меня во время издевательских речей Эттука, что-то повернулось в моем мозгу, и я столкнулся с самим собой. И я был не таким, каким себя считал, не злым, бешеным, переполненным застарелой ненавистью и даже не окруженным врагами. Я никогда в жизни не был таким спокойным.
Днем я нашел литую подкову, а час спустя несколько брошенных бурдюков для воды. Мои горожане начали двигаться быстрее; об этом можно было судить по форме их следов. У меня сложилось впечатление, что я смогу нагнать их до рассвета, потому что характер их продвижения и следы, которые они оставляли, свидетельствовали о пренебрежении к мелким деталям и удобствам, как будто они приближались к какой-то базе или лагерю, где все можно привести в порядок не спеша. Они, конечно, не подозревали о преследовании. Если бы им была известна численность погони, они бы умерли от смеха и избавили меня от хлопот.
Я соснул немного перед восходом луны, и мне приснилось, что я ослеп. Будучи слепым, я упал в ледяную воду, пруд или реку, и жидкость жалила, как миллион ножей. Я очнулся и услышал свои собственные бесстрастные и четкие слова: «Я убью ее».
Я похолодел. Я все еще слышал свой голос и эти слова, эхом отдававшиеся в воздухе, как будто голос другого человека, произносившего слова, имевшие значение для него и совершенно никакого — для меня.
Пещера, в которой я спал, казалась наполненной призраками или излучениями, которые племена называли призраками. Я встал, чтобы освободиться от них, и вышел наружу. Я отвязал лошадь, но не вскочил в седло. Звезды были яркими как окна, прорезанные в черной стене, а низкая луна казалась светящейся монетой.
На склонах, как на костлявых, сведенных вместе плечах, стоял густой частокол лиственниц с ветвями, оголенными тяжелыми зимними снегами. Я повел лошадь в эту чащу. За лиственничной чащей, в миле от нее, возвышался каменный стог, похожий на печную трубу над крышей земли. И эта труба дымилась. Дым поднимался от костров, которые горели на вершине, золотя складки стога танцующими полосками.