Она положила свою руку на мою и тут увидела, что я принес. Раньше она не заметила, будучи целиком поглощена мной. Сейчас она отдернула руку, и ее сияние померкло.
— Что это за вещь?
— Дар твоего мужа, мать, щедрый подарок вождя его новому воину. Он привел меня в свою палатку, открыл сундук и велел выбирать, что пожелаю.
— Почему это из всех сокровищ?
— Почему бы не это?
Она отвернулась от меня, ушла в дальнюю часть палатки и села на прежнее место. Она подняла шайрин, который там лежал, и закрыла им свое лицо. Хотя таков был обычай, мне стало от этого холодно.
— Ты воин, — сказала она, видя, что я нахмурился. — Я должна прятать свое лицо.
— Я уже был воином, когда вошел, но тогда ты не закрывалась. Ты прячешься от кого? — Я поднял сувенир, который принес сюда из трофейного сундука Эттука, и протянул его ей.
Я увидел, что Тафра испугалась. Она явно остерегалась маски, как чего-то знакомого. Я вспомнил про заряд, пробежавший от маски, когда я схватил ее: какая-то странная магия, заключенная в серебре, какой-то дух. — Я верну ее ему, — сказал я. — Она проклята?
— Нет, — сказала мать. Я не мог больше читать ее чувства, спрятанные за шайрином. — Среди палаток была женщина из Эшкира. Воины захватили ее. Она была моей рабыней, но она убежала после твоего рождения. Маска принадлежала ей.
Я вспомнил, что Котта говорила об этом накануне Обряда для мальчиков, и как Тафра вся съежилась тогда.
— Она причинила тебе вред, эта женщина из Эшкира?
— Нет, — сказала Тафра, — но женщины из больших городов злые, и там, где они проходят, остается след, похожий на ожог. — Тогда я возьму этот предмет и избавлюсь от него, — сказал я.
— Нет, ты именно это выбрал. Это предназначалось тебе. Колдовство давно потеряло силу; маска не причинит тебе вреда. — Тафра вздохнула под вуалью, сдерживая дыхание, как будто боялась о чем-то проговориться. — Это предназначалось тебе, — повторила она. — Оно не принесет тебе вреда.
В тот год, как всегда, зимнее перемирие закончилось на Змеиной Дороге в месяц Воина, и я участвовал в своих первых мужских баталиях.
Сражения были беспорядочные и кровавые. Победитель брал от побежденных что хотел — металлы, оружие, женщин, напитки. Чаще всего после этого заключалось соглашение, пищавшие женщины возвращались в свои прежние палатки, а мужчины произносили клятвы. Тем не менее, за пределами действия перемирия и соглашения крарлы нападали друг на друг без разбора. Дагкта иногда враждовали между собой и непрерывно со скойана, моуи, итра и всеми остальными. Вы могли вести меновую торговлю и делиться мясом с кем-нибудь зимой и летом, а весной вы должны были с ним рубиться. Таков был обычай племен, и, возможно, в их туманном прошлом такая схема имела свои основания. Но как и в других обычаях, осталась только кожура, а сам плод давно исчез. Я служил этому обычаю — он подходил моему нраву, давая мне возможность щедро расточать мою ненависть, — но я никогда не считал его благородным или мудрым. Только на черном болоте племена не сражались. Говорили, что они почитают Книгу, а не божество, и их считали странными. Но поскольку у них не было лошадей или богатства, о них говорили с пренебрежением и оставляли в покое.
Естественно, эти маленькие войны обряжались с ритуальной значительностью. Сначала водружалось копье войны, потом исполнялся танец войны, сопровождаемый призывами демонов, одноглазого змея и многочисленных тотемов. Я не поклонялся ничему этому, рано поняв примитивность и бессилие племенных богов. Обычно люди создают богов по своему образу и подобию. Кроме того, я уже верил в себя самого, в свое собственное тело и в то, что оно может сделать, и это не было удивительным после всего, что со мной происходило раньше. Я видел, как храбрецы увешиваются амулетами, оставляют подношения духам и все равно получают копье в горло. Я же, не обожествляя ничего и не откупаясь молитвами, скакал среди врагов невредимым, кося их, как летнюю пшеницу. Если мужская половина крарла гордилась кровавой резней, то я превзошел их всех и заметил, что некоторые заглядывают мне в глаза и у них начинают дрожать колени, когда я приближаюсь к ним.
Я нашел в убийстве сладкую острую радость. Раньше я не осознавал этого достаточно сильно. Выучив этот урок, я сражался бы круглый год, во все времена года. Во всяком случае, я убил больше тридцати человек к тому времени, как мы достигли восточных пастбищ и летней стоянки, и получил прозвище среди крарлов, с которыми мы воевали: Темный Воин Красных Дагкта, Немеченный. Приятно было видеть, как на смену насмешкам и подмигиваниям пришли смятение и ужас. Мой собственный крарл боялся меня больше всех, но, как и Эттук, они начали хвастаться мной. Я раскрашивал себя черными, алыми и белыми красками вместо татуировки и выезжал как утренний дьявол. Я носил волосы распущенными, они никогда долго не удерживались в косах; пусть кто-нибудь поймает меня за них, если ему вздумается, и увидит, как я вознагражу его за беспокойство.
В последней битве перед разбивкой палаток меня ранили в бедро, клинок обломился, и часть лезвия осталась в теле. Когда пришли его вытащить, оказалось, что он плотно оброс мышечной тканью. Пророк сверкал зубами по крарлу и сказал Эттуку, что его сын умрет от грязной раны, но все начисто зажило, к огорчению их обоих.
Со времени Обряда для мальчиков Сил держался от меня на расстоянии, и его слова доходили до меня через вторые руки. А после танца войны его дочь никогда не предлагала мне своего тела, что, конечно, разбило мне сердце. Тем летом я взял жену. Теперь, когда был мужчиной и не жил в палатке для мальчиков, мне нужна была жена, чтобы следить за моей одеждой. Тафре это не нравилось. Она пыталась угадать, каких девушек крарла я буду ценить больше, чем ее. Но скоро и она, и девушки поняли, что больших изменений не произойдет.
Отец Чулы Финнук вошел в раскрашенную палатку в брачный месяц и сказал, что у нее будет от меня ребенок, и я должен признать ее. Эттук позвал меня, привели девушку. Она сильно изменилась со времени наших последних сношений, глаза ее были опущены, веки выкрашены в зеленый цвет, а шайрин вышит бабочками из голубого шелка. Финнук увешал ее фамильными драгоценностями, чтобы показать мне, какое приданое я могу ожидать: золото, серебро и один большой изумруд, которым они справедливо гордились. — Видишь, — сказал он, постучав по ее тугому животу, — это твой посев, Тувек Нар Эттук.
— Так ли? — сказал я. — Откуда мне это знать?
— Чула была нетронутой до того, как легла с тобой в прошлый листопад.
— Я не отрицаю, что овладел ею, но, может, с тех пор ее и другие посещали.
При этих словах ее глаза полыхнули, сверкая как изумруд, но не такие зеленые. Я никогда не видел ее без вуали, но есть способы судить о лице женщины даже через материю, и она была довольно красива по меркам племени. У нее было приятное тело и отличные зубы, о чем у меня было основание помнить.
— Котта говорит, что это ребенок от единственного посева, — заявил Финнук. — Она плодородна, очень хорошая почва, моя дочь.