В надлежащее время собрали урожай и забили скот. Двор наполнился зерном, клубнями и кочанами, кровь пропитала землю.
Жрец, резавший животных, посмотрел на Тьиво, затем на Орна.
— Мы делали много подношений, — поспешил разъяснить ему Орбин. Тьиво слышала его слова, доставая воду из колодца. — Он всегда получал удовольствие полной мерой, но я подозревал, что она бесплодна. Благословение Ках, это удача.
И он отдал жрецу большую, чем обычно, долю мяса, желая показать, как семья благодарна богине.
Срок беременности у висских женщин — десять месяцев, десять долгих месяцев. Зачатый вскоре после середины зимы, ребенок должен был родиться в начале следующего холодного сезона.
Тьиво размышляла об этом на исходе жарких дней, собирая среди камней оранжевые мандарины. Она может умереть, рожая. На ферме нет ни одной женщины, которая могла бы помочь ей. Она останется одна с двумя идиотами и врагом.
Но, возможно, ее беспокойство напрасно: она родит и останется жить. Орбин не посмеет тронуть ее, ведь родильница тоже принадлежит Ках.
Ей, такой большой, теперь было непросто собирать плоды, но она справлялась. На закате Тьиво подняла последнюю корзину и внезапно увидела на земле, среди камней и деревьев, странный светлый ручеек.
Раз или два она уже видела в этом месте такие блики. В холодную погоду земля почти полностью обнажалась, но жара снова затягивала ее покровом. Местами грунт обвалился, и это позволяло разглядеть глубоко внизу некую своеобразную подкладку. Что-то лежало там посреди корней, камней и плодородной почвы, гладкое, как сталь, и темно-белое, как старинный фарфор.
Тьиво не хотелось выяснять природу этой белизны. Она совершенно отчетливо боялась ее.
Скоро начнется время бурь, затем выпадет снег и спрячет от глаз эту странность.
Подняв корзину, Тьиво пошла обратно через пастбище, выкинув из головы память об увиденном и бездумно наблюдая, как мир вокруг из меди становится бронзой, а из бронзы — железом.
Роды начались рано.
Шел град, рассыпаясь по долине, осколки солнечного света дробились о вершины гор. Тьиво разбивала корку льда на колодце, когда из самой глубины ее тела поднялась волна боли. Она закончила свои дела быстро, почти бегом, торопясь скорее укрыться там, где боль дозволена.
Тьиво ничего не сказала Орбину, просто подала ужин и лишь после этого отправилась в собачий загон, где давно уже, словно кошка, приготовила место для родов, заранее принеся все, что может понадобиться. Она решила рожать там, где зачала, в свете и тепле все той же жаровни.
Большая часть собак не обращала на нее внимания. Только суки, Тьма и Злюка, чувствуя внутреннее родство, время от времени подходили к ней, заглядывали в глаза и лизали руки.
Боль навалилась разом. Тьиво билась и стонала, сжимая в руках и снова отпуская веревку, которую обмотала вокруг талии. Веревка натягивалась и расслаблялась в такт потугам, на миг врезаясь в тело и отвлекая от разрывающей боли внутри. Старая хитрость искайских женщин, которой их тоже обучила Ках.
В какой-то момент ей показалось, что Орбин пришел и подслушивает под дверью загона.
— Ках! Ках, помоги мне! — в изнеможении громко шептала Тьиво ритуальные слова. Она в безопасности, Орбин не тронет ее. Она принадлежит Ках.
После нескольких часов мук боль вспыхнула, как костер, и рванулась прочь из ее тела. Крича от ужаса и радости освобождения, Тьиво увидела головку ребенка, прорвавшуюся в мир. Вскоре вышло и тело. Тьиво поняла, что родила превосходное живое существо. Она поспешила обрезать и перевязать пуповину, протереть рот и кожу ребенка.
Он плакал и дышал, незрячий, как щенок. Тьма подошла и осмотрела ребенка, ткнувшись в него носом, так что Тьиво пришлось мягко оттолкнуть ее. Измученная, она прижала к груди свое дитя. Ее единственное достояние, он жил, как и она сама, но, в отличие от матери, был мужчиной.
Катемвал эм Элисаар, борясь с простудой и болью тела, затекшего в седле, окликнул задержавшихся на тракте людей, приказав пропустить похоронную процессию.
Путешественник по сути своей, он не мог обходиться без поездок и никогда не уставал от них. Во время странствий Катемвал становился свидетелем самых разных событий. В числе прочего он имел представление об искайских обычаях и не удивился, увидев на холоде одних женщин — это значило, что умерла женщина. В прозрачном ясном воздухе глухой звук бронзовых гонгов слышался с расстояния двух миль.
Они спустились на тракт, темнея на первом снегу, мягком и пушистом — снег западных гор, даже в худшие годы, не шел ни в какое сравнение с зимами Междуземья, Дорфара и Зарависса, не говоря уже о далеком Ланнелире на востоке.
Наиболее суеверные из его людей сотворили охранительные знаки. Один, искаец, отвернулся и смотрел в другую сторону. Жители гор считали, что наблюдать за женскими обрядами нельзя — это отпугивает удачу.
Четыре женщины несли гроб, кое-как сколоченный из грубых кусков дерева. Для таких гробов редко требовалось более четырех носильщиков — бедная жизнь высокогорья не давала располнеть людям обоего пола. Впрочем, мужчины и женщины Иски сильны и выносливы, потому-то элисаарец и забрался сюда. Он возвышался над процессией на огромном черном скакуне — животном, какого здешним селянам прежде явно не доводилось видеть. Однако женщины даже не взглянули на него и проследовали мимо, ударяя в гонги. Пальцы на их голых руках покраснели от холода.
Его внимание привлекла одна из женщин, судя по всему, главная плакальщица, идущая сразу за гробом. Катемвал провожал ее глазами, пока та не скрылась за поворотом. В ней было нечто особенное, что-то, что лет двадцать назад стоило немалых денег. Теперь уже слишком поздно — жизнь выжала ее, словно виноград под прессом, как выжимает всех людей. Таких надо забирать детьми, если хочешь пересоздать их по своему замыслу.
Тракт спускался вниз и уходил в белесый день. Процессия следовала по нему на фоне смутно различимых призрачных вершин, отделяющих Иску от Закориса. Звон гонгов продолжал слышаться даже тогда, когда сами женщины скрылись из глаз.
— За мной, — приказал Катемвал. — Или вы хотите замерзнуть в седлах?
Шутка вышла так себе. Надежно защищенный морем с юга и востока, Элисаар никогда не знал снега, так что даже слабые морозы запада становились ужасным испытанием для элисаарца или человека с Искайской равнины, лежащей ниже линии снегов.
Катемвал тронул поводья, и скакун выбрался на тракт, ступая более уверенно. Хотелось надеяться, что сведения верны. Юность, здоровье и бедность. Иначе это путешествие окажется совсем бессмысленным.
К ночи он должен вернуться в Ли, к завтрашнему дню — добраться до Ли-Дис, где оставил остальных детей, и затем спуститься в столицу, к портам, прежде чем их накроет высокогорная зима. Для столь маленькой страны Иска имела весьма долгие дороги — ибо ни одна из них не была прямой.