Он продолжал свой монолог, быть может в расчете на то, что кто-то его слушает.
— Можно было бы бороться, будь у нас вместо румпеля штурвал. При скорости в четыре лье в час давление в тридцать фунтов на штурвал может дать триста тысяч фунтов полезного действия. И даже больше, ибо в некоторых случаях удается выгадать лишних два оборота.
Судохозяин вторично поклонился и произнес:
— Сеньор…
Старик пристально посмотрел на него. Он повернул только голову, не изменив своей позы.
— Называй меня доктором.
— Сеньор доктор, я владелец судна.
— Хорошо, — ответил "доктор".
Доктор, — отныне и мы будем называть его так, — невидимому согласился вступить в разговор.
— Хозяин, есть у тебя английский октант?
— Нет.
— Без английского октанта ты не в состоянии определять высоту ни впереди, ни позади судна.
— Баски, — возразил судовладелец, — умели определять высоту, когда никаких англичан еще на свете не было.
— Берегись приводиться к ветру.
— Я припускаюсь, когда это нужно.
— Ты измерил скорость хода корабля?
— Да.
— Когда?
— Только что.
— Чем?
— Лагом.
— А ты осмотрел деревянный сектор лага?
— Да.
— Песочные часы верно показывают свои тридцать секунд?
— Да.
— Ты уверен, что песок не расширил трением отверстия между двумя склянками?
— Да.
— Проверил ли ты песочные часы при помощи мушкетной пули, подвешенной…
— На ровной нитке из смоченной пеньки? Разумеется.
— Хорошо ли ты навощил нитку, чтобы она не растянулась?
— Да.
— А лаг ты проверил?
— Я проверил песочные часы посредством мушкетной пули и лаг посредством пушечного ядра.
— Каков диаметр твоего ядра?
— Один фут.
— Калибр вполне достаточный.
— Это старинное ядро с нашей старой военной урки "Касс де Паргран".
— Она входила в состав Армады?
— Да.
— На ней было шестьсот солдат, пятьдесят матросов и двадцать пять пушек?
— Про то знает море, поглотившее их.
— А как определил ты силу удара воды об ядро?
— При помощи немецкого безмена.
— Принял ли ты в расчет напор волны на канат, к которому привязано ядро?
— Да.
— Что же у тебя получилось в итоге?
— Сто семьдесят фунтов.
— Иными словами, урка делает четыре французских лье в час.
— Или три голландских лье.
— Но ведь это только превышение скорости хода над быстротою морского течения.
— Конечно.
— Куда ты направляешься?
— В знакомую мне бухту между Лойолой и Сан-Себастьяном.
— Выходи поскорее на параллель, на которой лежит эта бухта.
— Да, надо как можно меньше отклоняться в сторону.
— Остерегайся ветров и течений. Ветры усиливают течения.
— Предатели!
— Не надо ругательств! Море все слышит. Избегай бранных слов. Наблюдай — и только.
— Я наблюдал и наблюдаю. Ветер дует сейчас навстречу поднимающемуся приливу, но скоро, как только начнется отлив, он будет дуть в одном направлении с ним, и тогда мы полетим стрелой.
— Есть у тебя карта?
— Нет. Для этого моря у меня нет карты.
— Значит, ты идешь вслепую?
— Нет. У меня компас.
— Компас — один глаз, а карта — второй.
— И кривой видит.
— Каким образом ты измеряешь угол, образуемый курсом судна и килем?
— У меня есть компас, а остальное — дело догадки.
— Догадка хороша, но знание лучше.
— Христофор Колумб основывался на догадке.
— Когда во время бури стрелка компаса мечется как угорелая, никто уже не знает, за какой ветер следует ухватиться, и дело кончается тем, что теряешь всякое направление. Осел с дорожной картой стоит большего, чем прорицатель с его оракулом.
— Но ветер пока еще не предвещает бури, и я не вижу повода к тревоге.
— Корабли — мухи в паутине моря.
— Сейчас ни волны, ни ветер не внушают никаких опасений.
— Черные точки, качающиеся на волне, — вот что такое люди в океане.
— Я не предвижу ничего дурного этой ночью.
— Берегись, может произойти такая кутерьма, что ты и не выпутаешься из нее.
— Пока все обстоит благополучно.
Взор доктора устремился на северо-восток.
Владелец урки продолжал:
— Только бы добраться до Гасконского залива, а там я отвечаю за все. Еще бы! Там я как у себя дома. Гасконский залив я знаю, как свой карман. Хотя эта лоханка довольно часто бурлит от ярости, но мне известны все ее глубокие и мелкие места, все особенности фарватера: близ Сан-Киприано — ил, близ Сисарки — раковины, у мыса Пеньяс — песок, у Буко-де-Мимисана — мелкие гальки; я знаю, какого цвета каждый камешек.
Он остановился: доктор не слушал его.
Доктор внимательно смотрел на северо-восток. Что-то необычайное появилось вдруг на его бесстрастном лице. Оно выражало ту степень испуга, какую только способна выразить каменная маска. Из его уст вырвалось восклицание:
— В добрый час!
Его глаза, ставшие теперь совершенно круглыми, как у совы, расширились от ужаса при виде еле заметной точки на горизонте.
Он прибавил:
— Это справедливо. Что касается меня, я согласен.
Судовладелец смотрел на него.
Доктор, обращаясь не то к самому себе, не то к кому-то, притаившемуся в морской пучине, повторил:
— Я говорю: да.
Он умолк, шире раскрыл глаза, с удвоенным вниманием вглядываясь в то, что представилось его взору, и произнес:
— Оно надвигается издалека, но отлично знает, что делает.
Часть небосклона, противоположная закату, к которой неотрывно были прикованы и взор и мысль доктора, была освещена, как днем, отблеском заходившего солнца. Этот отрезок, резко очерченный окружавшими его клочьями сероватого тумана, был синего цвета, но скорее свинцового, чем лазурного оттенка.