После этого, похоже, родители и дети друг с другом не общались. Новорождённые помещались во что-то вроде яслей, и в течение следующей недели голова и конечности начинали потихоньку показываться наружу. Через две-три недели малыши вставали на ноги и были в состоянии передвигаться, и тогда из яслей их переводили во что-то вроде школы. Там они немедленно и почти без обучения начинали работать или, может быть, играть в работу.
«Кажется, естественный отбор на этой планете, если предполагать, что это единственная, населенная лаагами или породившая их планета, — продиктовала Мэри в одном из рапортов, — основывается на общинных формах жизни. Если это правда, то может оказаться, что лааги — общинная форма жизни, которая развилась до равного земному уровня и создала сравнимую цивилизацию, но соответствующую их особым требованиям и потому неповторимую.
В результате, хотя во многих родах деятельности они подчиняются расовой императиве, и все, что для них важно, — это потребности общества, в более современных и технологических областях они существуют как индивидуумы. Хотя я не смогла найти доказательств существования правительства или индивидуумов-лидеров, и я, и Джеймс Уандер совершенно уверены, что они должны существовать в социальной структуре лаагов...»
Взрослые лааги ели в ближайшей общей столовой и спали на работе, когда сон был им необходим. Как и у сквонков, самая большая уступка потребности в отдыхе состояла у лаагов в том, что они уходили с прохода перед тем, как заснуть. Спали они не больше одного-двух часов, и установленного времени сна у них не было.
Они также сделали неприятное открытие: лааги и умирали на работе. Иногда кто-то из тех, кто втянул конечности и голову вроде бы для нормального сна, больше никогда не просыпался. Смерть, очевидно, проявлялась в том, что голова, руки и ноги слегка выползали из складок кожи и были необычно вялыми.
Когда такое случалось, иногда коллеги мертвого лаага уносили его, а иногда на него не обращали внимания. Тогда за ним вскоре приходили другие лааги, а место умершего работника занимал живой.
По настоянию Мэри они проследили за такой уборочной командой и выяснили, что она просто сбрасывает тела в мусорный ящик у ближайшей столовой. Оттуда вместе с пищевыми отходами их забирала и увозила управляемая сквонком мусоросборочная машина.
Все это Мэри тщательно заносила через Джима в банки памяти «ИДруга». Джим тем временем занимался двумя задачами.
Первая заключалась в определении способности сквонка пользоваться инструментами и сотрудничать с другими сквонками. Мэри обратила на это внимание, когда Джим приказал сквонку поднять и передвинуть металлическую балку, прислоненную к стене полуофисного, полузаводского здания, в котором они в тот момент находились. Для одного сквонка эта балка была слишком тяжелой; но Джим сосредоточился и ясно передал сквонку, как можно передвинуть балку вдоль стены на расстояние, равное ее длине.
Эксперимент завершился полным успехом. Послушный сквонк отошел от балки и поймал трех других сквонков, которые проходили мимо и ничего не несли в щупальцах. Вчетвером они вернулись к балке, подняли ее щупальцами и передвинули так, как того хотел Джим.
Они вовсе не возражали, когда Джим немедленно скомандовал передвинуть ее обратно. Потом сквонки разошлись.
— Что случилось? Что делает сквонк? — голос Мэри отвлек его от почивания на лаврах. — Я хотела, чтобы он стоял на месте и дал мне наблюдать за лаагом на том конвейере.
— Извини, — сказал Джим. — Я просто хотел проверить, сможем ли мы при необходимости привлечь других сквонков. Я проверяю границы контроля над сквонком.
— В следующий раз предупреждай, — отозвалась она. — Ты можешь помешать моим наблюдениям, об этом ты подумал?
— Нет, извини, — сказал Джим. — Обратно к конвейеру, сквонк.
На этом вопрос был закрыт. Второй задачей Джима было изучение самой Мэри.
С тех пор как он ее встретил, его отношение к ней переходило от раздражения к активной неприязни, потом к терпимости во время долгой подготовки к тому, чтобы он стал частью «ИДруга». Дальше началось осторожное сотрудничество, которое уже преображалось в искреннюю симпатию. Но все это разлетелось на кусочки под напором его ярости, когда его обманом затащили на планету лаагов. Теперь, однако, Джим сделал следующий шаг.
Ярость утихла, а вместе с ней угасли и все негативные чувства, которые он когда-либо испытывал к Мэри. В глубине его души, под внешней оболочкой эмоций, родились симпатия и искренняя забота о ней. Он больше не мог по-настоящему рассердиться на нее. Мэри ему нравилась, и он о ней беспокоился, но чем дольше они находились на этой планете, тем больше росло его беспокойство.
Они уже установили, что лааги, как и сквонки и другие общинные формы жизни на этой планете, жили ради работы. Они работали, пока хватало сил, потом умирали. В этом мире работа была всем. Ничто другое значения не имело.
А Мэри и сама жила ради работы, и ничто другое, насколько он сумел выяснить, не имело для нее значения. Но то, что для лаагов оказывалось нормальным, для нее, человеческого существа, таковым не было. Тем не менее она оказалась в среде, в которой способность к работе больше не выделяла ее, не отличала ни от кого, кроме самого Джима, которого она считала просто шофером. Для большинства людей такая среда не представляла бы угрозы. Но Мэри, по наблюдениям Джима, окружила себя защитной оболочкой.
Он проверил ее утверждение, что она почти не нуждается в сне. До какой-то степени это было правдой: Мэри обходилась местным эквивалентом в несколько земных часов. Но в том, что она ему сказала, оставались недомолвки.
Прежде всего, она спала не только тогда, когда спал он. Он наблюдал за тем же, за чем наблюдала она, а потом повторял ее рапорты для записи. Иногда Джим видел какие-то действия лаагов и знал, что Мэри наверняка включила бы такое в доклад. Но она их не включала.
Если она не могла различить, когда он молчал, потому что спал, а когда — потому что просто думал, то и Джим не понимал этого по ее поведению, за исключением подобных пропусков в рапортах. Ему было интересно, замечала ли это сама Мэри. Когда Джим только оказался в «ИДруге», он не ощущал, когда спал. Возможно, Мэри тоже этого не чувствовала. Она могла искренне верить, что спала только вместе с ним. Они оба были лишены тел, так что привычные физические сигналы пробуждения большей частью отсутствовали.
Джим сосредоточился на том, чтобы научиться распознавать в себе признаки пробуждения. Постепенно он сумел их определить. Он чувствовал легкую утомленность, не обычную тяжесть тела после пробуждения, а краткий период, в который разум должен разогнаться до сознательных мыслительных процессов после бессознательного существования в стране снов.
Кроме того, когда он начал замечать периоды своего сна именно как сон, то заметил, что осознает то, чего раньше не ощущал, — период бездействия сознания, пробел в памяти. Когда он это заметил, то стал вспоминать свои сновидения, как человек, который записывает их по пробуждении.