С утра встретившись со своими дружками, он увел их подальше от деревни, в ближайшую рощу. Там и осели. Все было честь по чести: и бутыль самогона, и закуска. Посидели, выпили. Еще выпили. Постепенно и разговор, прежде сухой и нескладный, как на меду потек – говорили много, и складно, и горячо. Подшучивали над новичком, Мануэлем, примкнувшем к компании только в последний год, и бывшим еще совсем молодым, «зеленым». Вспоминали, как водится, былые пьянки – многократно преувеличивая, конечно, количество выпитого. Ольвер, старый Гернутовский приятель, развлекал компанию подробными рассказами о своих многочисленных связях с женщинами самого разного общественного положения – упоминались в его рассказах и дворянки, и даже графини, и послушать его – так казалось, что нет такой женщины, которая не была бы без ума от Ольвера, а меж тем всем было прекрасно известно, что он уже второй год живет бобылем. Но врал он красиво, гораздо краше, чем жил, и оттого нетрудно было ему поверить.
– Эх, – откидываясь на спину, сладко потянулся Родри. Он был ровесником Гернута, но на своем веку успел уже забрать жизни девяти-десяти человек (а может быть и больше, если не выжили те, кого Родри, ограбив, калечил ради развлечения). – Бабу бы сейчас…
– Да-а… – согласился Ольвер. – Герн, ты слышал, наш кабачок-то закрыли? Девки все разбежались…
– Слышал, слышал, – кивнул Гернут. – А ты, Родри, верно говоришь: неплохо бы сейчас под бочок к какой-нибудь девке… а?
– Эт точно, – согласился Родри.
– Тебе-то что неймется? – ухмыльнулся Ягнин. – У тебя же теперь жена есть! – и подмигнул Ольверу.
– Что жена! – Гернут не стал распространяться о том, что жена не подпускает его к себе вот уже несколько месяцев. – Жена пусть дома сидит. Я о другом толкую… Вот сейчас бы, как в старые времена, какой-нибудь девке под юбку залезть бы… а?
– Ну, для кого те времена старые, а для кого и не очень…
– Да будет болтать, – оборвал Ольвера Родри. – Кабачок-то закрыли. К Ильге, что ли, идти? Так она стара, как божий свет, и вонюча, прости Господи, как коза…
– Да есть баба, – тихо сказал Гернут, снова снисходительно поглядев на своих товарищей. – Есть.
– Ну? А че за баба? – встрепенулся Ольвер.
– Такая… баба, – Гернут сделал неопределенное движение руками. – Баба как баба, в общем. Рожей, правда, не вышла…
– Да кому нужна ее рожа! – перебил его Ягнин. – Ты дело говори. Кто такая, где живет?
– Да, местная дурочка. Живет здесь поблизости со старухой одной.
– И че, старуха ее, значит, в наем сдает?
– Да не… Старуха с нее каждую пылинку сдувает. Только ее сейчас нет дома, старухи-то. Вернется поздно – это я точно знаю, потому как отец ее в соседнее село сам на какую-то работу устраивал. А девка дома одна. Ну?..
– Да ну ее на хрен, эту девку, – рассудительно сказал Ольвер. – Настучит ведь своей старухе. А та к бальи побежит. На хрен надо из-за какой-то дуры на галере гнить…
– Че, струсил, Ольверушка?.. – глумливо ощерился Гернут. – Да не трясись ты! Никто ничего не узнает. Все путем будет.
– А ты почем знаешь? – спросил Родри.
– Да слепая та девка – то ли с детства, то ли с самого рождения.
– С самого девства, – ввернул зубоскал Ягнин, и все четверо дружно заржали над этой остроумной шуткой. И Мануэль тоже засмеялся – несмело еще, как бы вопросительно…
…В тот день она вынесла из дома старое кресло и установила его на крыльце, недалеко от двери. Она полной грудью вдохнула весенний воздух – теплый и свежий, душистый и щемяще-сладкий, и улыбнулась Солнцу, Лия не могла его видеть, однако могла чувствовать тепло его лучей, лившихся на ее лицо и руки. Было тихо, но абсолютное безмолвие чуждо природе – и Лия гораздо лучше зрячих людей знала это. Шелестенье трав, скрип половиц в доме, воробьиное чириканье и далекий собачий лай – она так давно сжилась с этими звуками, так привыкла к ним, что подчас переставала замечать их, но они всегда были рядом, и ей, могущей полагаться в познании мира только на слух и осязание, почти не приходилось прилагать усилий, чтобы вновь начать слышать их. Но если уж этот мир был лишен тишины, то покой, несомненно, царил в нем ныне – и все шорохи и шелестанья, и иные звуки были лишь частями окружавшей ее вселенной – частями, ничуть не противоречащими друг другу, не вызывающими разлада в едином хоре. Можно сказать, что в то весеннее утро она сидела в кресле и предавалась созерцанию – но как можно сказать такое о той, кто не умеет видеть? Но, чем дольше она сидела в кресле в полной неподвижности, тем прозрачнее становилось то, что ее окружало. Тьма перед ее глазами готовилась исчезнуть, отойти, уступить место крыльям и цветам, и водопадам красок, и ступеням ветров и облаков… Видение должно было посетить ее сегодня. Она это знала.
…Она почувствовала приближение разлада раньше, чем услышала его. Как всегда, разлад несли с собой люди. Люди с их тяжелыми шагами, громкими и резкими голосами. Люди, пахнущие потом и раздражением, люди, поступки которых слишком часто были ей непонятны.
Потом она их услышала. Услышала, как они негромко переговариваются о чем-то между собой. Их было двое или трое – а может быть, и четверо. Кто-то из поселка? Бродяга?.. Она обеспокоилась. Несколько секунд она еще колебалась, но люди приближались, и она встала, чтобы уйти. Она всегда боялась людей.
Надо было открыть дверь, поднять кресло, осторожно пронести его через дверной проем – кресло едва-едва проходило через него – и закрыть дверь до того, как люди окажутся слишком близко. Следовало торопиться.
Однако в спешке она не придержала створку, как следовало бы сделать, и в результате, когда она поднесла к ней кресло, то наткнулась на преграду. Думая, что промахнулась, она зашарила по стене рукой, отыскивая проем и даже сдвинулась на два шага влево в своих поисках. Чужие, меж тем, неуклонно приближались. Она поставила кресло и почти сразу же нашла дверную ручку. Придерживая дверь плечом, начала втаскивать в проем кресло. В это время чужие поравнялись с калиткой.
«…Наверное, они просто идут мимо… Как же я, наверное, глупо выгляжу сейчас… Надеюсь, они не подумали, что я их испугалась… и не обиделись… Почему они остановились у калитки? Что они там делают?..»
Да в общем-то ничего особенного они там не делали. Они просто перелезали через изгородь – не спеша и не забывая поглядывать по сторонам. Растерянный вид их будущей жертвы, напряженно вслушивающейся в каждое их движение, откровенно забавлял всех пятерых, включая и Мануэля. Хмель заставлял бродить их кровь, хмель заставлял их глаза блестеть, а руки – чесаться. Хмель заставлял их забыть о страхе и здравом смысле. Сейчас они чувствовали свое абсолютное превосходство над жертвой – и от того пьянели еще больше.
Ягнина, всегда обожавшего шутки и хохмочки, вид Лии привел в полный восторг. Он первым перескочил через плетень и бросился к ступенькам, стараясь двигаться как можно тише. Все так же бесшумно забрался на крыльцо и очутился совсем рядом с Лией, безуспешно пытавшейся протолкнуть в проем кресло. Она слишком торопилась. Она больше думала не о кресле, а о том, что происходит вокруг нее.