- Я повод, коего слушаются верблюд и всадник, - спокойно отвечал великий визирь. - А кто ты?
- А я тот, кто разрубает поводья и лишает тебя сна.
- Где ты оставил свиней своей матери? - намекая на христианское происхождение этого эджнеми-чужака, язвительно спрашивал Пири Мехмед.
- Они пасутся с ослами твоей матери, и когда мы пойдем на пастбище, то увидим тебя среди них.
Ибрагим, сопровождавший султана повсюду, на диване не вмешивался в распри, был сдержан и внимателен со всеми, сидел тихо, только слушал, учтиво улыбался, изо всех сил выказывая незаинтересованность. А сам тревожился больше и больше, чувствуя, что вскоре должно произойти нечто важное, но где и что, не знал даже он, поскольку Сулейман не делился своими намерениями ни с кем. Может, с Хуррем? Но она оттолкнула Ибрагима грубо и безжалостно. С валиде? Слухи противоречили и этому предположению. После Родоса Сулейман сделал для валиде единственную уступку - вернул в Стамбул Чобана Мустафа-пашу. Но все равно следовало заручиться поддержкой султановой матери, ибо только она знала тайну Хуррем и так же, как и молодая султанша, держала судьбу любимца султана в своих руках.
Ибрагим попросился через кизляр-агу на разговор к валиде, и султанская мать приняла его уже на следующий день, но когда он начал было о том, как подарил когда-то для Баб-ус-сааде рабыню-украинку, глянула на него внимательно, шевельнула темными устами почти презрительно:
- Я не помню этого.
Ибрагиму изменила его выдержка, он почти закричал:
- Ваше величество! Как вы могли забыть? Я предложил вам. Посоветовался с вами. И вы...
- Не помню этого, - холодно повторила валиде, закрывая лицо белым яшмаком и как бы отгораживаясь от грека.
Ибрагим понял, что не может уйти так от этой загадочной женщины. Ухватился, как за якорь спасения, за слова из Корана:
- Сказано: "Если у них нет свидетелей, кроме самих себя, то свидетельство каждого из них - четыре свидетельства Аллахом, что он правдив".
- "А пятое, - словами Корана ответила валиде, - что проклятие Аллаха на нем, если он лжец".
- Ваше величество, мной руководили любовь и преданность к падишаху.
- Этого я не помню, - упрямо повторяла темногубая женщина, не давая Ибрагиму приблизиться к ней в своей искренности ни на пядь.
- Только любовь и преданность, ваше величество, только любовь...
Ни обещания, ни ручательства, как и от Хуррем. Обе оказались хитрее, нежели предвидел грек. Держали его в руках и не хотели выпускать без подходящего случая. Но и не выдавали султану. Пока не выдавали, и надо было пользоваться этим.
Беседы, вечера, прогулки с султаном - тут у Ибрагима было, конечно, преимущество перед всеми приближенными, но все равно он видел: душа Сулеймана остается для него таинственной и закрытой, как и для всех остальных. Никто не знал, что скажет султан сегодня, что велит завтра, кого возвысит, кого накажет. Он смеялся, когда Ибрагим нашел трех пузатых карликов, подстриг им бороды, как у Ахмед-паши, одел их в шутовские "визирские" халаты, дал деревянные сабли и заставил рубиться перед Сулейманом, сопровождая султана в приморские сады. А что из того? Ахмед-паша продолжал оскорблять всех на диване, а Ибрагим должен был сидеть молча, ибо был всего лишь главным сокольничим. К тому же еще принадлежал к эджнеми-чужакам, как презрительно называл их Пири Махмед-паша, однажды неожиданно заявивший, что в диване осталось только два чистокровных османца - сам султан и он, его великий визирь. До сих пор еще не было случая, чтобы у султанов великими визирями были люди чужой крови. Теперь такая угроза надвигалась неотвратимо, и в значительной степени виновен был в этом сам Пири Мехмед. Ибо разве же не он когда-то добился у султана Селима, чтобы визирем стал Мустафа-паша? И разве не он первым заметил храбрость Ферхад-паши, и не по его ли совету Ахмед-пашу поставили румелийским беглербегом? Сулейман унаследовал этих чужаков от своего отца вместе с Пири Мехмедом. Османец Касим-паша впал в глубокую старость и вынужден был оставить диван, теперь пойдет на отдых и он, Мехмед-паша, и воцарятся здесь эти боснийцы или болгары, отуречившиеся христиане, вероломные и подозрительные в своей ненасытности. Не жди верности от того, кто уже раз предал. Эти люди только суетятся у подножия могучей каменной стены, возведенной Османами. Подняться же на нее не дано никому из них. Дерутся за то, чтобы стать ближе всех, - только и всего. Султан тоже это знает, поэтому с такой скукой на лице слушает грызню на диване.
И никто не знал, что у Сулеймана был человек, которому он мог довериться и доверялся в своих державных делах, кому он всякий раз рассказывал о стычках на диване и о недовольстве янычар, которые не могут утихомириться после Родоса, ибо для них победа без добычи хуже поражения, и о своих заботах с властью, которая чем безграничнее, тем безграничнее зависимость от нее того, кто ею пользуется. Механизм власти осложняется и расширяется даже тогда, когда кажется, будто ты ничем этому не способствуешь. Две тысячи хавашей в одном только султанском дворце Топкапы. Сорок тысяч войска капукули - тридцать тысяч янычарской пехоты и десять тысяч конных спахиев. Десятки главных писарей-перване - и сотни писарей обыкновенных - мунши и языджи, множество дефтердаров только в самом Стамбуле, - ведь кроме четырех главных налогов надо еще собирать девяносто три налога и повинности. Существует даже должность реис-ус-савахиль - смотритель державы, - то есть глава всех улаков доносчиков. Повсюду нужны мудрые люди. Для державы недостаточно одних только воинов. Завоеванная земля тогда лишь приносит пользу, когда дает доходы. Взять их можно только умом. А где набрать столько мудрых людей?
- Ваш разум, ваше величество, облегает землю, как туча с золотым дождем поля и сады, - заглядывала ему в суровые глаза Хуррем.
Маленькая ее головка гнулась на длинной шее под тяжестью красных волос. В прорезях просторного шелкового халата розовели чулки с золотой каймой, загадочно светились аметистовые застежки на алых подвязках. Шелка, парча, венецианские флаконы, индийские безделушки, низенькие диваны, круглые разноцветные подушки, белые ковры, белые шкуры, благоухания, умерший аромат цветов, воздух как в теплице, дьяволы прячутся в каждой щели, в каждом завитке букв тарихов [66] , начертанных на стекле. Узкая белая рука, точно защищаясь, шаловливо наставлена на Сулеймана, молодое прекрасное тело изгибается движением змеи, заметившей опасность.
- Ваше величество, вашей мудростью должна довольствоваться вся держава!
- А преданность? Когда брадобрей бреет голову султана, его сторожат два капиджии с оголенными саблями. Капиджиев сторожат четыре верных дильсиза. За дильсизами следят шестнадцать еще более верных акинджиев. Где конец подозрениям? Кому верить? То же и на султанской кухне. То же и в гареме. В целой державе. Со времени Белграда невозможно найти замену старому Мехмеду-паше. Кого ставить?