– Мерри слишком больно двигаться, – повторил Гален.
– Можно поднести Эймона к принцессе. – Голос Холода не выражал никаких эмоций, на лице застыла надменная маска.
– Нет, – сказала королева.
Гален склонился ко мне.
– Ни за что, – прошептал он.
Рис посмотрел на королеву новообретенным глазом:
– Мерри нужен целитель, прежде чем двигаться с места.
– Знаю, – сказала королева с первыми нотками злости в голосе. Прежнее высунуло уродливую голову.
Гален нагнулся еще, перекрыв мне вид:
– Я не дам ей опять причинить тебе зло.
Он слишком низко наклонился, чтобы я видела его глаза. Мне пришлось удовлетвориться гладкостью его щеки, водопадом волос.
– Не делай глупостей, Гален, пожалуйста.
– Могу ли я чем-то помочь, моя королева? – Это сказал Мистраль.
Гален выпрямился, и мне опять стало видно. Королева, почти былинка рядом с Эймоном, стояла и держала его на руках. Даже раненная, она запросто его несла, хотя он весил раза в два больше нее. Роста и длины рук ей хватало. Она была сидхе, а значит, могла выжать на руках небольшую легковушку. Но застыли мы, уставившись на нее, потому что она вообще пожелала его нести.
Она сказала, ни на кого не глядя:
– Возьмите Тайлера, только осторожно, и принесите его.
Андаис несла ко мне Эймона и плакала. Был бы это кто угодно другой, я бы сказала, что она горюет.
Она опустилась на колени, покачнувшись, и выдавила улыбку:
– Ты меня порезала, племянница, и очень неплохо порезала.
Я сочла это комплиментом, как и следовало.
– Спасибо.
Она прижимала Эймона к груди.
– Вылечи его для меня, Мередит.
Тело Эймона сплошь покрывали колотые раны, грудь была похожа на сырую отбивную. Сердце, должно быть, десяток раз пробито – но он был сидхе, и бедное его сердце билось даже пробитое. На груди у него сантиметра целой кожи не осталось, он словно в кровавую рубаху был завернут.
Она вздохнула, едва ли не всхлипнула.
– Я пила вино с Нулин, а потом она ушла, а я сошла с ума.
Я с трудом удержала спокойствие, потому что Нулин входила в число стражниц Кела. Обвинить члена гвардии Кела в отравлении – все равно что обвинить самого принца. Они шагу не ступали без его приказа из страха наказания. Если Андаис называть садисткой, то для Кела надо выдумывать новое слово. Ни одна из стражниц не рискнула бы вызвать его неудовольствие. Никто из них не посмел бы дать королеве яд без согласия Кела – или хотя бы уверенности, что оно получено. Неужели он смог отдать приказ прямо из темницы?
Дойл медленно выговорил раненым ртом:
– Я не чую яда.
– Твой нос на многое способен, Мрак, – с намеком сказала Андаис.
Он наклонился к ее лицу – медленно, преодолевая боль, – и понюхал воздух в дюйме над кожей.
– Колдовство, – прошептал он. Очень осторожно он лизнул ее в щеку, но ему стало больно, похоже. Он отдернулся. – Кровожадность.
Она кивнула.
– Если чары были в вине, почему Нулин нет здесь – искромсанной или кромсающей? – спросил Аматеон.
– Она воплощение весны и света. В ней нет кровожадности, к которой можно воззвать, – ответила Андаис. Королева посмотрела на меня, и трижды серые глаза были полны печали, на которую я не считала ее способной. – Они все рассчитали. Очень умно.
Она сказала "они". Заполнила ли она логический разрыв до Кела? Или, как всегда, нашла способ его оправдать?
– Я веками не испытывала такого упоения боем. Это так хорошо было! С каждой раной, с каждым ударом жажда крови росла. Я совсем забыла, как потрясающе прекрасно убивать – без особой цели, не ради сведений, не ради устрашения, просто из любви к убийству. Тот, кто навел чары, отлично меня знал. – Андаис протянула ко мне окровавленную руку: – Исцели моих Воронов, а я уничтожу Нулин.
– Только Нулин... – протянула я.
– Я уничтожу ту, кто на меня покусилась. – Голос у нее был тверд, но в глазах читалась тревога. Она знала, на что я намекаю. – Исцели моих Воронов, Мередит.
Она тронула меня за руку, и прикосновение отдалось по мне эхом. Магия, помещенная в меня Богом, зазвенела огромным колоколом. Андаис это явно ощутила, потому что уставилась на меня большими глазами.
– Что это? – прошептал Гален.
– Зов Бога, – выговорил Дойл искромсанными губами.
Голос сказал мне: "От головы и доброе, и злое". И я поняла или решила, что поняла. Неблагие перестали рожать детей, потому что Андаис не могла их рожать. Наша магия слабела потому, что слабела магия Андаис. Она наша королева, наша голова.
Я взглянула в ее потрясенное лицо и сказала то, что приходилось говорить:
– Иди в мои объятия, тетя.
Она наклонилась ко мне почти нехотя, словно так же была захвачена магией, как и я. Она была мне тетей, сестрой моего отца, и знала меня с самого рождения, но за все эти годы ни разу не поцеловала.
Губы ее были словно нежный плод, сочный и спелый под тонкой кожицей. Аромат спелых слив переполнил мои чувства, словно я впитывала его прямо из воздуха или пила с ее губ. Я прижалась к ней ртом и открыла его, словно чтобы укусить спелый плод ее губ.
Ее сладость перемешалась с магией, пробудила ее, и магия жаром поднялась во мне и полилась по коже обжигающими искрами. Жар растаял в медовой сладости губ, и мне казалось, будто летнее солнце ласкает плотную, сияющую кожицу слив, обременивших ветки деревьев. Летний зной льнул к нашей коже, напитывал мир одуряющим ароматом плодов, таких спелых, таких тяжелых, что шелковистая кожица вот-вот готова лопнуть, готова выставить мясистую сладость под ласку солнца и сонное гудение пчел, – плодов в пору совершенной зрелости, миг абсолютного совершенства. Еще минута – и они посыплются с веток, минутой раньше – и они не будут сладчайшими плодами, когда-либо попадавшими в смертный рот.
Я очнулась в ту же секунду. Открыла глаза и увидела Андаис – будто серебряный сон. Она сияла так ярко, что по всей комнате разбежались тени. И я поняла, что тени бегут не только от нее. Моя кожа и раньше сияла порой как полная луна, но такого я никогда еще не видела. Словно из меня лился ярчайший свет магниевой вспышки. Пламя настолько чистое и яркое, что можно ослепнуть, если задержать на нем взгляд.
Мы с Андаис были как двойная звезда – белая и серебряная, обе ослепительно яркие. Но мне сияние смотреть не мешало, не жгло мне глаза. Ее лицо словно плыло в свете, глаза закрыты. Мне пришлось чуть податься назад, чтобы увидеть ее губы, словно вырезанные из граната и оправленные в холодный серебряный огонь.