– Примерно так же, как и во Франции. Вы читали?
– Да. – Нина размахивала сумочкой, как маятником, и от нечего делать следила за ее движением. Но сердце ее начинало вскипать.
– Был такой мыслитель, кажется – Маколей, – начал Протасов. – Да, да, Маколей. Так вот, он сравнивал свободу с таинственной феей, которая являлась на землю в страшном виде восстаний, революций, мятежей. Тот, кто не обманулся внешним видом феи, кто обласкал ее, для того она превращалась в прекрасную женщину, полную справедливого гнева к поработителям и милости к угнетенным. А вступивших с ней в борьбу она бросала на гибель.
– Утопия, утопия, утопия! – кричала Нина. Сумочка вырвалась из рук ее и, описав дугу, ударилась в печку, – посыпались пуховочки, притирочки, платочки, шпильки. – Никакой революции у нас не будет, не может быть.
Протасов, кряхтя, подбирал рассыпавшиеся по полу вещички.
– Вы, Нина Яковлевна, совершенно слепы к настоящему, к тому, что в России происходит... Еще раз простите меня за резкость.
– Ничего, ничего, пожалуйста! – Обиженная Нина по-сердитому засмеялась, вдруг стала серьезной, кашлянула и, охорашиваясь в зеркальце, сказала: – Я не верю в революцию, не верю в ее плодотворность для народа. Я признаю только эволюционное развитие общества. Возьмем хотя бы век Екатерины. Разве это не...
– Да, да, – перебил ее инженер Протасов и вновь схватился за виски: в голове шумело. – В спорах всегда ссылаются, в особенности женщины, на либеральных государей восемнадцатого века, на Фридриха II, на Иосифа II, на «золотой» век Екатерины. Но... эти правители никогда не были искренни в своих реформах: они, ловко пользуясь философскими современными им доктринами, всегда утверждали в своих государствах деспотизм.
– Позвольте!!
– Да, да... Что? Вы хотите сослаться на переписку Екатерины с мудрым стариком Вольтером? Да? Но ведь она, этот ваш кумир, переписываясь с Вольтером, беспощадно гнала тех из своих подданных, которые читали его...
Протасов с досадой почувствовал, что напрасно вступил в эту беседу с женщинами. Нина подняла на него правую бровь, и уголки ее губ дрогнули. Катерина Львовна, хмуря брови, перелистывала технический справочник Хютте.
Температура Протасова упорно подымалась. Показался резкий румянец на щеках. Нина Яковлевна готова бы уйти, но ей хотелось помириться с Протасовым на каком-нибудь нейтральном разговоре.
– Слушайте, Андрей Андреич, милый... Вы давно собираетесь рассказать нам с Кэтти про золотые промыслы...
– Ах, да! Ах, да! – встрепенулась Кэтти.
– Только с самого начала... Ну, вот, например, тайга...
– Вот тайга, – подхватила Кэтти и облизнула губы.
– Вот тайга, – сказал и Протасов.
– Вот тайга... Приходят в тайгу люди... Ну, как они определяют, что тут золото? Прочтите нам лекцию...
– Извольте. – Инженер Протасов поднялся и стал ходить, шаркая по паркету мягкими туфлями. – Золотоносное дело составляет три резко отличающиеся одна от другой стадии развития: поиски, разведки и разработка. Записали? – Он улыбнулся самому себе и сказал: – Простите. Я привык на Урале, на курсах читать...
Там – лекция, здесь – дело. За целый день проехали верст пять. Оставляли широкие затесы на деревьях, чтоб не забыть пути... Тучи рыжих комаров преследовали партию. Люди в пропитанных дегтем сетках отмахивались веничками. Узкая тропа, преграждаемая то валежником, то огромными, одетыми мхом валунами, часто терялась. На таких звериных тропах владыка тайги – медведь подкарауливает добычу. Бежит тропой олень или козуля, внезапно – хвать! – перешибет хребет и вспорет брюхо. Впрочем, не сразу съест: старый медведь-стервятник – великий гастроном: даст время убоинке протухнуть. Но бывает так: медведь крадется за жертвой, стрелок-тунгус метит ему под левый вздох.
Сумеречным вечером люди вышли на огромную прямую просеку, почти в целую версту шириной.
– Вот так ловко! – в изумлении воскликнул Прохор, озираясь. – Работа чистая!..
Это лет пятьдесят тому бешеный ураган хватил с вершины гольца, в мгновенье ока проложил себе раздольную дорогу. Древние, непомерной толщины деревья, даже упругий молодняк, сразу легли, как трава, вершинами от гольцов на запад, образовав непроходимый ветровал. Если лесной пожар не превратит его в дым и пепел, он будет истлевать здесь до конца веков.
Переночевали. Костер, прохлада и туман. Еще шли сутки.
На третье утро повстречали широкую падь, старый тальвег когда-то протекавшей здесь реки.
– А ведь это тое самое место, Прохор Петров, – проговорил Шкворень, – эвот и речонка. На ней хищники в тот раз робили... Поди, и клейменые столбы найдем.
– Лучше этого места нет, – ответил за Прохора семидесятилетний Нил и посверкал бельмом сквозь сетку. Он, бывший старатель, теперь служит десятником при конной бутаре громовского прииска. Он опытен в приисковом деле, про него говорят: «Дедка Нил на сажень сквозь землю видит».
Все казались оживленными и бодрыми: действительно, приметы хороши. Кони тоже всхрапывали по-веселому.
Беловолосый, в густых веснушках, студент Образцов сделал лицо умным, озабоченным и поехал вдоль бровки пади. В эту огромную падь, справа и слева, вползали глубокие распадки, бывшие долины пересохших речонок и ручьев. С северо-востока спускались обнаженные гольцы каменных отрогов. Весь тальвег пади и днища балок усеяны валунами. Утесы и скалы прожилены кварцами. Однообразные крупнозернистые граниты наверху сменялись у подножия сланцами и другими, сопутствующими золоту, горными породами.
Образцов, понукая ленивую клячу, сиял. Дедка Нил хозяйственно прикрикивал.
– Закладывай шурф вот здесь, – подал он Прохору совет.
Лопаты, кирки, ломы врезались в грудь почвы. Сажень в квадрате – шурф зарывался вниз. В стороне плотники рубили из сушняка так называемые крепи: ими будут подпираться отвесные стенки шурфа. Другая группа, в версте от этой, против устья балки рыла другой шурф.
Прохор от нечего делать посвистывал, снимал «кодаком» работу, зорко следя за землекопами. Прошло часа три напряженного, пыхтящего труда. Вдруг Филька Шкворень, ретиво работавший с тремя землекопами в первом шурфе, взглянул на Прохора Петровича, вскрикнул, упал на брюхо и со страшным стоном стал сучить ногами:
– Ой, смерть! Умираю... Братцы, сударики... Дохтура скорей!.. – Он весь дергался, хрипел, глаза уходили под лоб.
Землекопы выскочили из ямы вон. Прохор крикнул:
– Носков! Фельдшер! Где он, дьявол?.. Ребята, воды!
И все, вместе с Прохором, скрылись. Оставшийся в одиночестве Филька Шкворень заорал еще ужасней, но лицо его улыбалось. Он встал на карачки и выхватил из-под брюха вдавленный в землю золотой, фунта в три, самородок, издававший мутный желтоватый свет. Филька в радости заржал, как конь, спрятал за пазуху находку, и, когда прибежал с людьми фельдшер, бродяга сидел с закрытыми глазами на дне шурфа, протяжно, страдальчески охал. Лысый, юркий, как мартышка, фельдшер Носков стал щупать бродяге пульс, Прохор подал стопку коньяку. Филька Шкворень жадно выпил, сплюнул, сказал: