– Возьмите меня, товарищ Протасов, к себе на службу – и на третий же день я берусь организовать не мирную, как предлагаете вы, а политическую забастовку со всеми вытекающими отсюда последствиями.
– Это преждевременно, – сказал Протасов. – У меня имеются кой-какие перспективы. Его жена – прекрасная женщина... Она... Впрочем, об этом тоже преждевременно.
– Простите, пожалуйста, – желчно заскрипел, как коростель, болезненный Краев. – То есть как это – преждевременно?! Растоптать гада никогда не преждевременно...
– Прежде чем решиться на такой шаг, надо взвесить обстоятельства, которых вы, товарищ Краев, не знаете, – отпарировал Протасов наскок юного энтузиаста.
– Вы, Протасов, сдается мне, ведете двойную игру, – продолжал горячиться Краев. – Вы хотите, чтоб и волк был сыт и овцы целы. Абсурд!.. Вы как маленький или как по уши влюбленный ждете какого-то чуда от женщины...
– Краев, замолчи! – в два голоса оборвали юношу.
– Еще неизвестно, кто из нас маленький: я или вы. – И голос Протасова дрогнул в обиде. – Что ж вы от меня, Краев, требуете? Впрочем, вы ничего не имеете права требовать от меня.
– От вас требует народ, а не я!.. – затрясся, как в лихорадке, Краев и закричал, пристукивая сухоньким потным кулачком в острую коленку: – Вы, если угодно, все время, каждую минуту должны взрывать изнутри предприятия мерзавца Громова! Все время разрушать его благосостояние! Вот путь революционера! А вы что? Вы продались патентованному негодяю за большие деньги... (Протасов вздрогнул и весь похолодел.) Простите меня, дорогой товарищ, не обижайтесь... Я очень болен... Я... – И он надолго закашлялся.
Душе Протасова до предела стало неуютно. Запальчивые слова юноши крепко вонзились в его сознание.
– Продался? Спасибо, спасибо, – едва передохнул он.
Все наперебой стали защищать Протасова. Юноша, все еще кашляя, тряс головой, отмахивался руками, страдальчески гримасничал, стараясь улыбнуться оскорбленному им Протасову. Тот прошелся по комнате и, поборов себя, спокойно сказал:
– В данное время и в данном случае всякие радикальные меры по отношению к Громову я считаю нецелесообразными. Что касается линии своего поведения, то я отчет в этом отдам в другом месте.
Возвратясь в свою избу, Андрей Андреевич долго не мог уснуть. Под впечатлением стычки с Краевым в сознании Протасова встал во всю силу трагический вопрос самому себе: революционер, марксист, имеет ли он, в самом деле, право возглавлять крупнейшее дело народного врага и множить его капиталы? Не ложится ли поэтому ответственность за страдания рабочего класса на его собственные плечи?.. И как вывод: быть Протасову с Прохором Громовым или расстаться с ним?
Страшно сказать: «быть», еще страшней ответить: «нет». Вопрос остался без ответа, вопрос повис над его судьбой, как меч.
Разбитый Протасов провалялся до утра в тягостной бессоннице. Пред утром, когда тревожная ночь соскользнула с земли в небытие, Протасову улыбнулись обольстительные глаза Нины: «Андрей, мы еще поработаем с тобой, мы еще потягаемся с Прохором Петровичем».
– Да, да, – засыпая, мотнул Протасов отяжелевшей головой по неугревной, как каторга, подушке.
На следующий день, в двенадцать часов, семьдесят пять возчиков сели под навес за стол. Жирные щи, каша, пироги с рыбой и по стакану водки. Изобретательный Иннокентий Филатыч сиял. Он угощал мужиков как рачительный хозяин. Когда все было съедено, он встал у выхода.
– Сыты ли?
– Сыты, папаша!
– Все ли сыты?
– Все! Благодарим.
Разукрашенный лентами, цветами, кумачом обоз вытянулся в линию. Заиграла музыка. Каждый возчик, утерев усы рукой, подходил к Иннокентию Филатычу, старик трижды целовался с ним, говорил:
– Постарайся, друг!
Обласканные возчики спешили к своим лошадям.
– Трога-а-й!..
Оркестр грянул шибче. Обоз, скрипя колесами, двинулся в поход.
– Счастливо оставаться, папаша! – взмахивали шапками возчики.
Иннокентий Филатыч Груздев закрещивал обоз большим крестом и во все стороны помахивал беленьким платочком. За обозом – продукты, походные кухни и фураж.
– Ну, Кешка, ты, брат, воистину деляга, – сказал приехавший с Груздевым Иван Иваныч Прохоров и, силясь улыбнуться, лишь задвигал черными, с густой сединой, хохлатыми бровями.
Ямщик подал тройку, оба старика сели в тарантас.
– А я пришел к вам, товарищ, попрощаться. Завтра еду, – сказал Протасов.
Шапошников, потряхивая бородой, с жаром тряс руку Протасова и сам весь трясся.
– Что? Знобит?
– Нет, хуже. Нервы... Хотел выпить валерьянки... А вместо того... Эх!.. Давайте выпьем.
Протасов сел. Шапошников был под изрядным хмельком. Все лицо в напряженном смятении, серые глаза возбуждены.
– Прощайте, Протасов, прощайте. Кажется, закручу.
– Напрасно. К чему это?
– Вы никогда не бывали в ссылке, вот и...
– Человек при всяких обстоятельствах должен оставаться человеком.
Шапошников безнадежно отмахнулся рукой, выпил водки, сморщился, сплюнул сквозь зубы, как горький пьяница.
– Теоретически, – сказал он. – А практически – кой-кто из наших или спивался, или убивал себя. Случается и хуже: женятся на дочках торгашей и едут с товарами в тайгу грабить тунгусов.
– Лучше бежать.
– Да, я согласен. Но я устал... Устал, понимаете, жить... И чувствую, что...
– Бросьте, бросьте.
– Пейте, Протасов.
Чокнулись, выпили. Непьющий Протасов проглотил скверную водку с омерзением.
– Слушайте, Шапошников... Подарите мне рукопись прокурора.
– Зачем?
– Надо.
– Вы не сумеете использовать ее.
– Помогут обстоятельства.
Шапошников вздохнул, сморщился, почесал за ухом, сказал: «Возьмите» – и, пошатываясь, подошел к окну. Руки назад, он смотрел через стекла в мрак и ничего не видел. Спина его сутулилась, плечи вздрагивали. Смущенный Протасов стал тихонько насвистывать какой-то мотив.
– Чувствую, что скоро, – раздался от окна надтреснутый голос. – За братом – фють! А страшно... Бездна. Уничтожение сознания.
Протасов молчал. Он не выносил присутствия пьяных, собирался уходить.
Шапошников вдруг круто обернулся, вскинул кулаки и, потеряв равновесие, хлюпнулся задом на скамейку.
– Мерзавец он! Мерзавец... Так ему и скажите... Не сойду с ума, пока не отомщу за брата! А ежели сойду, то и сумасшедший приду к нему! – выкрикивал Шапошников, сильно заикаясь. Потом, как женщина, всхлипнул, ударился затылком в стену и закрыл лицо ладонями. Раздался отрывистый, какой-то лающий плач.