– Вы не генерал-губернатор... Ваши слова – безумный лепет.
– Что?! – И Прохор с такой силой грохнул кулаком в стол, что крутивший хвостом волк сразу припал на брюхо, а Протасов, вздрогнув, отступил на шаг.
– Идем!
– Я вас не пущу.
– Как? Вы? Меня?!
– Вы наделаете глупостей. Вас разорвут.
– Протасов! Бойтесь меня, Протасов... Вы хотите устроить революцию?..
– Я требую от вас справедливости во имя вашего спасения...
– Вы коварный человек... Вы... Пустите меня!..
– Нет... Не могу пустить.
Лицо Прохора налилось кровью.
– Прочь с дороги! Растопчу! – И Прохор ринулся было на Протасова, волк ляскнул зубами, зарычал. Протасов нырнул в карман за револьвером. Прохор отрезвел, остановился.
– Выход из башни заперт, – косясь на взъерошившегося волка, сказал Протасов. – Ключ у меня.
– Ага, в плену? Хорошо...
Прохор рванул телефон, закричал в трубку:
– Пристав! Пристава сюда! Фильку Шкворня сюда! Казаков сюда!
– Пристав в пятнадцати верстах. Казакам вы не командир.
Прохор бросил трубку, упал в кресло и весь затрясся.
– Андрей Андреич, Протасов... Что вы со мной делаете?
– Я дал слово Нине Яковлевне во всем оберегать вас. Я не могу рисковать вашей жизнью. Повторяю, рабочие могут растерзать своего хозяина.
Наступило молчание. Прохор шумно дышал. Его душила бурлящая в нем, но скованная в эту минуту жизнь. Волк лизал бессильно повисшие руки хозяина. В раздернутых надвое мыслях Прохора проносится зверь-тройка, звенят бубенцы. В кибитке – Нина и Протасов. Лицо Нины счастливое, светлое. Она улыбается Протасову и говорит: «Я вас люблю».
В сердце Прохора резкая вонзилась боль. За окном колыхались раскаленные небеса, и заполошно кричал Фарков:
– Прохор Петров! Прохор!.. Э-эй!.. Отопри...
Прохор подскочил к окну. Лошадь Фаркова в мыле. Протасов – быстро вниз, впустить Фаркова. И вот все трое на вершине башни. Пугающее зрелище потрясло Протасова и Прохора. В бинокль казалось: пожар подошел вплотную. И уже не было спасения.
– Скорей, Прохор Петров, скорей...
Всхлипнув, Прохор ринулся бегом по лестнице.
– Вот что наделал ты, Протасов...
Он поскакал на коне. За ним Протасов и Фарков. Не одна тысяча рабочих сидела у костров, забив всю площадь.
– Ребята! Ребятушки! Дети! – взывал Прохор пресекшимся голосом. – Спасайте мое и ваше... Все, что вы требовали от меня чрез начальника Протасова, я обещаю вам исполнить.
Он, как крылатый змий, перепархивал от одной к другой, к третьей группе. Лицо его бело, как бумага, черная борода тряслась.
– Ребята-а-а! За дело-о-о... Живо-о-о!.. – мчась из конца в конец по площади, вопил с коня Протасов.
– Урра-а-а!.. Ура-а-а!!
И четыре с лишком тысячи с бабами, с подростками лавой хлынули в тайгу.
Видя бегущий, угнетаемый им, но желающий спасти его народ, Прохор, весь ослабев душой, радостно заплакал. Конь понес его, оглушенного, вслед за народом.
Дымя цыганской трубкой, деловито прошмыгнул из мглы во мглу на своей шершавой кобыленке дьякон Ферапонт.
Еще обтекали Прохора многие конные и пешие, мужики и бабы, мелькали фонари, слова, словечки, но Прохор ничего не видел, ничего не слышал.
Чрез три часа быстроногие ходоки вышли на просеку Фаркова, чрез четыре – подтянулись остальные. Ночь еще не кончилась, но зарево было здесь сильнее; оно давало трепетный, неверный свет.
Резиденция осталась позади верстах в двенадцати, да пожар еще и отсюда верстах в трех. Значит, опасность далеко. И все наделала это сорокасаженная башня «Гляди в оба»: с нее пожар – вот-вот он, близко, на самом же деле пожар от башни в пятнадцати верстах. Настроение Прохора вдруг изменилось. Он хотел выругать Фаркова, что так бестолково напугал его, хотел рассориться с Протасовым и в душе стал клясть себя, что, как баба, поддался панике, свалял пред рабочими такого дурака. Да, Протасов поистине коварный человек.
– Моя просека сажен десять шириной, а где и больше, – ссутулился пред Прохором старик Фарков. – Просека прорублена верст на пять, эвона куда! Понял? Теперича надо верст на двадцать гнать просеку эвот сюда, в другую сторону... Понял? А как прорубим, тогда свой огонь от просеки запалим, навстречу пожарищу. Вот это и есть встречный пожар. Понял? А как два пожара друг с другом сойдутся, наш да Божий, тут им, значит, и крышечка... Понял? Больше и гореть нечему... Значит, иди спокойно спать.
Истомленные убийственной дорогой, но окрыленные неожиданным посулом хозяина, люди забыли про усталость. Тайга на много верст дрожала от веселых песен, криков, визга пил и звяка топоров. Потрескивая, шурша ветвями, деревья сотнями валились с кряком. Ни понукания, ни окриков. Народ пьянел в работе, распоясался, остервенился, отдал мускулам весь запас крови, мужества; всяк работал за четверых. Значит, не четыре тысячи, – а десять, двадцать тысяч вступило в схватку со стихией, жертвовало жизнью ради Прохора.
Меж тем Прохор мрачнел, дух алчности вновь стал овладевать его сердцем. Он рад срыть обманувшую его башню, рад повесить на осине старика Фаркова.
«Дурак я, дурак... Баба... Тряпка».
Но небеса колыхались, искры взметывали над пожарищем, и огонек неостывшей, только что пережитой высокой радости все еще золотился в темной душе Прохора.
«Нет, нет, правильно. Иначе – могло все погибнуть...»
Дьякон Ферапонт и Филька Шкворень крушили тайгу, как звери. Дьякон – в брезентовых штанах, в бахилах, рясу где-то бросил и забыл о ней.
Стало рассветать. Просека росла. Ее опушка обкладывалась ворохами сушняка. Верховой ветер все крепчал.
– Время зажигать! – издали крикнул Прохору Фарков.
На протяжении двух десятков верст загремели условные выстрелы, рабочие с криками «ура» бросились к сушняку, и бурная полоса огня запылала по всей линии. Внизу сразу родился ветер. Огонь стал распространяться в глубь тайги. Тысячи огневщиков зорко сторожили, чтоб он не тек на просеку.
Тайга еще не успела стряхнуть с ресниц свой темный сон. Она пробуждалась медленно, позевывала, потягивалась, запускала руки-сучья в шапки зеленых своих косм, кряхтела. Но вот огонь ожег ее пятки. Тайга вдруг широко распахнула глаза, ахнула, передернула плечами. Сосны, вспыхнув, сразу одевались в золотые парики. Пляс огня шел с гулом, с барабанным боем, с оглушительными взрывами надвое раздираемых деревьев. Густые черные клубы дыма взмыли над пожарищем. Нестерпимый жар дыхнул в удивленные толпы стоявших на просеке рабочих. Освещенные заревом лица их потны, утомлены, в глазах трепет пред невиданной картиной. Бредовые разговоры: