К удивлению Прохора Петровича и к сильному огорчению пана Парчевского, прежний губернатор был смещен в связи с делом о расстреле рабочих. Приехал с официальным визитом, а главным образом для детального знакомства с предприятиями, новый губернатор Перетряхни-Островский. Он военный генерал, коренастый, низенький, молодящийся, но довольно старый. Иссиня-черные накрашенные усы, седые, гладко стриженные волосы, низкий лоб. Говорит глухим басом и, чтоб навести трепет на обыкновенных смертных, устрашающе вращает выцветшими крупными глазами. Между тем в душе большой добряк и любитель сальных анекдотов. С ним – чиновник особых поручений, Пупкин, жердеобразный юноша с надвое расчесанной светлой бородкой; в манерах изыскан, предан начальству, хохотун, женолюб и лакомка. С генералом – такой же старый, как и сам барин, лакей его Исидор Кумушкин; он глуховат и глуповат, но услужлив и верен как собака. На белых щеках – старинные, николаевской эпохи, бачки.
– Хо-хо-хо... – загремел басистым смехом низкорослый генерал, привстав на цыпочки и обнимая за шею, как давнишнего приятеля, почтительно склонившегося Прохора. – Рад, рад... Чрезвычайно рад... Ну, как у вас тут? Что? Хо-хо-хо!
– Да вот, ваше превосходительство... Трудимся. Я очень польщен, что соизволили...
– Рад, рад... И торжества, и нечто вроде ревизии... Но вы не смущайтесь, не смущайтесь... Надеюсь, все в порядке?..
– Будьте уверены, генерал...
Губернатор совместно с Протасовым и чиновником особых поручений Пупкиным разъезжали по предприятиям с осмотром. Губернатор покрякивал, крутил усы, устрашительно вращал очами, а сам, как говорится, ни аза в глаза. Впрочем, на золотом прииске он подозвал бородатого рабочего, спросил:
– Кто пред тобой стоит?
– Вы, ваше превосходительство, – снял рабочий шапку.
– А кто такой – я?
– Старый заслуженный генерал. Вояка...
– Сколько мне лет, по-твоему?
– Да так... годков... семьдесят пять, пожалуй.
– Дурак! Да, может быть, я моложе тебя, – бросил генерал и, закряхтев, пошел дальше. А сопровождавшему его Протасову сказал: – Мне никто, никто не дает больше сорока девяти лет. Даже женщины. Хо-хо-хо!..
– Что женщины не дают, это понятно, но и я не дал бы вам, ваше превосходительство, семидесяти пяти лет, – совершенно серьезно заметил Протасов. – На рабочего просто нашло затмение, растерялся.
Генерал остался очень доволен и ответом инженера, и постановкой дела.
Пупкин же относился к осмотру по-иному: во все вникал, все записывал в книжечку, где надо и где не надо подхохатывал, перемигивался с красивыми девчонками.
Прохор, узнав повадку Пупкина, велел познакомить его со Стешенькой и Груней. Сводником был назначен Илья Сохатых.
– Только предупреди девок, чтоб вели себя скромно. Чтоб не допускали, – наставлял его Прохор.
– Слушаю-с... А кроме того, охотничий сужет хочу предложить вам. Господин губернатор оказались завзятый охотник: они по дороге на шпалопропитный завод изволили собственноручно застрелить двух куриц, а петуха – обранили. Дали за это тетке Дарье золотой и изволили сказать: «Хорошо бы поохотиться в тайге». Исходя из сужета минимальности, я хотел предложить вам устроить высокоторжественную облаву на медведя... Курсив мой.
– Да ты с ума сошел! Подвергать генерала риску...
– Никак нет-с. А нам с Иннокентием Филатычем блеснула блестящая идея... Обрядить в персональную медвежью шкуру человеческое живое существо, Фильку Шкворня. Он изъявил индивидуальное согласие.
Прохор раскатисто захохотал.
– А вдруг подстрелит?
– Обязательно должны ухлопать наповал. Филька Шкворень упадет, зарявкает, задрыгает задними конечностями и подохнет. Его превосходительство господин губернатор подбегут, пнут в медвежий сужет ножкой и уедут. Филька согласен за двадцать пять рублей и новые сапоги.
– Я-все-таки не понимаю...
– Ах, какие вы непонятные!.. Мы вложим господину губернатору холостые патроны без пуль. Комментарии излишни.
Прохор доволен. Но накануне охоты случился с генералом трагикомический казус. Губернатор Александр Александрович Перетряхни-Островский любил, как большинство стариков, рано вставать. Природа здесь прекрасная, прогулки удивительные. Напившись чаю, он в шесть утра проследовал со своим слугой и собачонкой на легкий променаж. Губернатор в рейтузах с широкими красными лампасами шел впереди, Исидор Кумушкин чуть позади хозяина.
Генерал выступал не спеша, браво, по-военному, пристукивая тростью, и в такт своим шагам отрывисто покашливал: «Кха! Кха! Кха! Кха!» Пузатенькая собачонка, видимо, в подражание хозяину, тоже в такт с ним покряхтывала: «Тяф! Тяф! Тяф! Тяф!»
Так, покряхтывая и покашливая, благополучно миновали они усыпанный песком плац пред пожарной каланчой. Исидор Кумушкин тащил на руках шинель барина – ярко-красной подкладкой вверх. И вдруг огромный козел, сидевший по случаю приезда знатных гостей на привязи в пожарной, увидев красный цвет, яро оборвал веревку, догнал Исидора Кумушкина и с наскока так сильно долбанул его рогами в зад, что Кумушкин кувырнулся головой в пятки барина, собственными пятками огрел генерала по спине.
– Что? Что?! – крикнул генерал и тоже кувырнулся, сбитый козлиными рогами. Оба старца ползали на карачках, козел вилял хвостом, метился рогами куда надо. Собачонка Клико, распластавшись в воздухе, со страху неслась как угорелая вдоль улицы.
– Козел?
– Козел, ваше превос... Караул!.. Ай! – И Кумушкин снова перелетел чрез генерала.
– Эй! Люди! – закричал генерал, приподымаясь, и от ядреного удара в зад, как морской дельфин, колесом перекинулся через лакея. Туго натянутые на толстые ноги рейтузы генерала от напряжения мускулов лопнули.
Выскочили – в касках – перепуганные пожарные с веревками. Козла поймали. Генерал встал, отряхнулся, накинул на плечи шинель, хотел распушить пожарных и собственноручно застрелить козла, но, ни слова не сказав, последовал дальше. За ним, прихрамывая, лакей. За лакеем – собачка Клико с высунутым языком.
«Кха-тяф! Кха-тяф! Кха!» – замирало вдали.
А как спустились к реке, побледневший генерал вновь налился пунцовой краской и загромыхал тяжелым хохотом:
– Не угодно ли?.. Хо-хо-хо! Вернемся в город, вот моей Софи будет потеха. Только, чур, я первый расскажу...
– Слушаю-с, ваше превосходительство...
Гости меж тем подъезжали со всех сторон пачками. Из уездного города, кой-кто из губернского, из местных сел. Дороги пылили под копытами троек, пар, а то и просто верховых лошадок. Прибыли исправник, четыре купца, два пристава, трое лесничих, два доктора, два священника. Все – с женами. Это из уезда. Из губернии, наряду с крупным чиновным и коммерческим миром, приехал, вместо приглашенного архиерея, архимандрит Дионисий, человек средних лет, упитанный, веселый, относящийся к религии как к выгодному ремеслу. Еще были три знатнейших сибирских купца. У двоих отцы занимались когда-то разбоем, а третий, большеголовый старик, украшенный золотою медалью за какие-то доблести, в молодых годах сам был при большой дороге разбойником; он имел возле виска зарубцевавшийся шрам от удара в лоб шкворнем. Из Москвы прибыли именитые купцы Повторов и Страхеев. Из Петербурга – два крупных кредитора Прохора Петровича; оба из той группы столичных дельцов, которую так ловко оплел в Питере Иннокентий Филатыч, делец таежный. Купец Рябинин, как лопата тощий, с черной узенькой бородкой, тот, что председательствовал на печальной памяти «чашке чая». Другой купец, Семен Парфеныч Сахаров, бородатый старик старозаветного вида, – тот, что на «чашке чая» орал благим матом: «Мошенники вы с Громовым! Мерзавцы вы!» Они оба, здороваясь с Прохором Петровичем, сказали: