– Я знаю, чье это дело. Ибрагим шалит.
Исправник Федор Степаныч со стражниками и следователь тотчас же выехали на место покражи.
У Наденьки, как это ни странно, ночевал мистер Кук. Вместе подвыпили. Мистер Кук оставил Наденьке восемьдесят семь рублей тридцать копеек – все, что с собой захватил, – и в пьяном виде пролил на ее грудь много слез. Всплакнула и Наденька.
Чрез три дня исправник возвратился. В новом мундире с золотыми погонами – взгляд воинственный, усы все так же вразлет – он прибыл с докладом к Прохору Петровичу.
– Следствием выяснено, кто ограбил склад, – говорил он хозяину. – На стене склада надпись, представь себе: «Здраста Прошка, это я Ыбрагым Оглыъ». Я нарочно списал в протокол с ошибками. На, полюбуйся. Но я клянусь тебе, Прохор Петрович, что проклятый каторжник моих лап не минует. Клянусь!
Прохор, к удивлению исправника, в ответ лишь ухмыльнулся в бороду: «Плевать... Я не боюсь его, не боюсь...» – поерошил нечесаную гриву волос, подмигнул исправнику:
– Приходи, Федя, сегодня вечерком на мою половину. Бери гитару да Наденьку. Я скличу Стешу с Ферапонтом, еще старика Груздева. Ну, еще кого? Повара своего позову да кучеров с кухарками, Илюху можно... Вообще попроще...
– Прохор Петрович, – мазнул по усам исправник и завертел глазами. – Удобно ли мне? Ведь я все-таки исправник... А тут – кучера.
– Убирайся к черту! Должен за честь считать! – крикнул Прохор, и руки его затряслись. – Где присутствую я, там все на высокой горе. И никаких «удобно ли».
Музыкальные вечеринки, изредка устраиваемые Ниной, мало прельщали Прохора Петровича. Там бывало неплохое струнное трио; жена инженера мадам Шульц хорошо играла на рояле, сама Нина тоже не прочь иногда блеснуть своим голосом, а по части модернизованной цыганщины частенько отличалась очаровательная Аделаида Мардарьевна.
Но Прохор Петрович притворялся, что в музыкальном искусстве он ничего не понимает, даже в шутку как-то сказал: «Когда брекочат на клавишах, мне хочется, как собаке, выть». Его появление среди гостей всех немножко смущало, все почему-то ждали от него или оскорбительного намека, или явной грубости; настроение сразу снижалось, непринужденность меркла. Самое лучшее, конечно, если Прохор Петрович сядет к зеленому столу перекинуться в винтишко, проиграет рублей двадцать и уйдет.
– Куда же ты? – остановит его Нина Яковлевна.
– Прохор Петрович, что же вы?! – хором воскликнут обрадованные гости.
– Да так... Пройтись. Скучновато у вас: ни драки, ни скандалов. А главное – на винцо ты очень скуповата, Ниночка. – И ко всем: – Вы, господа, требуйте от нее выпивки... Какого черта, в самом деле! Я прекрасно знаю, например, что мадам Шульц пьет вино, как лошадь...
– Ах, что вы, что вы! – отмахивается та румяными ручками, пытаясь состроить жалкую гримасу смеха.
Все натянуто хохочут. Смеется и Прохор.
– А мистер Кук, – продолжает он, – в прошлое воскресенье вылакал в трактире четверть водки, скушал целого барана и приполз домой на бровях...
– О нет, о нет! – отчаянно трясет щеками и весь вспыхивает сидевший на пуфе у ног Нины почтенный мистер Кук. – Чрез щур сильно очшень... очшень преувеличен, очшень колоссаль! Один маленький румочка... Ха-ха-ха! Как это, ну как это?.. «Пьяный приснится, а дурак – никому». Ха-ха-ха!..
Под дружный, на этот раз естественный смех Прохор Петрович, уходя, бросил:
– Да, вы, мистер Кук, правы: дурак никому присниться не может, даже той, у кого в ногах сидит...
– О да! О да! – не сразу поняв грубость Прохора, восторженно восклицал счастливейший Кук и сладко заглядывал в очи божественной миссис Нины.
Вообще чопорных журфиксов жены Прохор Петрович избегал. Он любил веселиться по-своему...
Вот и сейчас – гулеванье его началось озорное и пьяное. На двух тальянках мастерски играли: кабацкий гармонист слепец Изумрудик и кучер Яшка – весь в кумачах, весь в бархате, на берестяных рожках – три пастуха хозяйских стад.
Огромный кабинет набит махорочным дымом, как осеннее небо облаками. Старый лакей Тихон затопил камин. Накрытый скатертью письменный стол – в обильной выпивке и простенькой закуске. Здесь командует Иннокентий Филатыч Груздев. Он всех гостей без передыху угощает, а сам не пьет. Прохор же Петрович выпивши с утра, однако в попойке от кучеров не отстает и не хмелеет. Только басистый голос его болезненно хрипит и алеет лицо запьянцовской кровью.
Гостями повыпито изрядно. Всех потянуло послушать хороших русских песен.
– На рожках, на рожках! – забила в ладоши, запрыгала красотка Стеша. – Прохор Петрович, прикажите...
Мрачный Прохор поднес трем пастухам по стакану водки, старику сказал:
– А ну, коровий полковник, разутешь.
Пастухи залезли на широченную кушетку и, подогнув в грязнейших броднях ноги, уселись по-турецки. А гости – плечо в плечо – прямо на полу, спиной к пылавшему камину, лицом к рожечникам.
– Какую пожелаете? – спросил старик и упер в пол конец саженной своей, обмотанной берестою дуды.
Не ржавчина на болотинке травоньку съедала,
Не кручинушка меня, добра молодца, —
печаль сокрушала, —
красивым контральто подсказала Стеша.
Прохор еще больше помрачнел, поморщился. Стеша припала щекой к его плечу. Пастухи сплюнули на тысячный ковер, отерли губы рукавом и, надув щеки, задудили.
И вот разлилась, распустила павлиний хвост седая песня. Переливчатый тон рожков был грудаст и силен. Мягко и певуче, с каким-то терзающим надрывом, вылетали звуки то круглыми мячами, то плавной и тугой струной... Особенно выразительно выговаривал рожок меньшого пастуха – Ерошки. Выпучив зеленоватые глаза и надув брюхатенькие щечки до отказу, Ерошка со всей страстью вел главную мелодию... И казалось, будто сильный женский голос во всю широкую грудь и от самого сердца звучит без слов. И если закрыть глаза – увидишь русскую бабу, пышную и румяную. Вся в кумачах, скрестив на груди загорелые руки, она плывет над полями по солнечному воздуху и поет, поет, не зная зачем, не зная для кого...
Вкладывая в певучий рожок все мастерство, Ерошка еще сильней надувает лоснящиеся щеки; ему вторит свирель Антипки, и, как складный фон, расстилает под песню свой басок дуда «коровьего полковника».
Насыщенная большой тоской проголосная песня сладко сосет самые сокровенные чувства человека. Все затаили дыхание, кой у кого блестит на глазах слеза. А трехголосная мелодия, раздирая тишину кабинета, царит и царствует. Она нежно хватает за сердце, умиляет огрубевшую, всю в мозолях душу: и просторно душе людской, и грустно.
И вспоминается расслабевшему от песни слушателю далекий, но такой родимый край давно утраченного счастья, где все друзья, где владычествует пленяющая ласковость и ничем не омраченная любовь. Горе, горе человеку, забывшему ту чудесную страну младенческой неоправданной мечты!