– Человечество обязательно придет туда, куда его зовет инстинкт свободы, – усталым голосом ответил Протасов. – Оно родит своих кровных гениев, придет через упорную борьбу к раскрепощению – физическому и нравственному. Оно придет к своему собственному счастью.
– А что... а... а... а что такое счастье? – весь сморщившись, чтобы чихнуть, и не чихнув, спросил священник.
Протасов потер лоб, ответил:
– Пожалуй, счастье есть равновесие разумных желаний и возможности их удовлетворения.
– Так, согласен... – Священник опять выхватил платок, опять весь сморщился, но не чихнул. – Но, позвольте... раз все желания...
– Разумные желания.
– Раз все разумные желания удовлетворены, значит, я нравственно и физически покоен. Я – часть коллектива. И все остальные части коллектива, а стало быть, и весь коллектив в целом нравственно и физически покоен. Ведь так? А где же борьба, где же ваш стимул движения человечества вперед? Все минусы удовлетворены плюсами. В результате – нуль, стоячее болото, стоп машина! – сытая свинячья жизнь. Так или не так? – Священник выудил из вазы две шоколадки, разинул рот, чтобы бросить их на язык, но вдруг, весь содрогнувшись, неожиданно чихнул. Шоколадки упали на пол. Все засмеялись. Фыркнул и Протасов.
– Нет, милостивый государь, – подавив вынужденную веселость, сказал он сухо, – вы совершенно не правы. Какая свинячья жизнь, какое болото? Вы забываете, что мысль, воображение, фантазия неудовлетворимы. Пытливый дух человека вечно жаждет новых горизонтов.
– Ага! Мысль, фантазия?.. А я все-таки не могу признать вашего будущего социального устройства, – резко чеканя слова, сверкал глазами священник, – потому что в нем будет отнята у человека свободная воля.
– Но, батюшка! – воскликнул все время молчавший врач-психиатр Апперцепциус. – Вы упускаете из виду, что свободной воли вообще в природе не существует.
– То есть как не существует?
– Свобода воли человека всегда условна, – поспешил вставить Протасов. – Она зависит, Александр Кузьмич, от борьбы страстей с рассудком и от тысячи иных причин... Но как же вы этого не знали? Еще Вольтер об этом говорил...
– Мы, батюшка, живем в мире причин и следствий, – подхватил Апперцепциус не терпящим возражений тоном.
– Удивляюсь... Но как же так? – смущенно развел священник руками. – Свобода воли – это корень всего, это кит, на котором зиждется весь смысл вселенной. Вы, молодой человек, не ошибаетесь ли?
– Во-первых, я уж не так молод: мне сорок восьмой год, – улыбнулся, блестя крупным, начисто выбритым черепом, чернобровый, с юными бледно-розовыми щеками доктор. – А во-вторых, я, как психиатр, должен вам, простите, разъяснить, что так называемая свобода воли – это иллюзорность, это лишь субъективно-психологическое понятие.
– Как так?
– Да уж поверьте! – И психиатр с многоумных высот специальных своих знаний глуповато посмотрел на священника, как на простофилю. – Во-первых, представление о свободе воли ограничивается самой физиологией головного мозга, как субстрата душевной деятельности! Во-вторых, от нашего сознания скрыты все истинные мотивы и весь механизм процесса, который...
Нина ничего не понимала. Ей становилось скучно от этой ученой болтовни.
– Да и вообще, – перебил психиатра инженер Протасов, – ваши мысли, Александр Кузьмич, теперь чрезвычайно устарели. Они, может быть, когда-нибудь и имели свой резон д'этр [10] , а теперь они, поверьте, никому не нужны.
Разговор иссяк. Вогнанный в краску священник в раздражении поводил бровями и чуть улыбался.
Вошел домашний врач в дымчатых очках, показал психиатру ведомость со странной резолюцией Прохора Петровича.
– Можно больного посмотреть? – спросил психиатр, раскланялся с Ниной и направился вместе с доктором в кабинет хозяина.
Скрылся в свою комнату и священник. Гости тоже разошлись.
– Нина Яковлевна, дорогая моя, близкий друг мой, – тихо, как тень, подошел к ней взволнованный Протасов. – Чрез три дня, как вы знаете, я должен уехать. Мне это очень тяжело.
Нина низко опустила голову и, вытянув белые оголенные руки, обвила ими колени. Стального цвета бархат ее платья лежал печальными складками. Грустно поник на ее плече цветок пахучего ириса.
– Я еще раз хочу позвать тебя с собой, Нина, – едва сдерживая гнетущее чувство тоски, произнес Протасов и взял Нину за руку. В ее глазах мелькнула радость, но тотчас же померкла. – Можешь ты быть моей женой?
Нина продолжала сидеть молча. Она чуть поводила плечами. Ее подбородок вплотную прижался к прерывисто дышащей груди. Пальцы подергивались. Усыпанный алмазами большой изумруд в кольце сиял под снопами электрического света. Ей было стыдно глядеть в глаза Протасову. Тот заметил это и тоже опустил глаза.
– Я жду ответа, – склонив голову, каким-то обреченным, с трагической ноткой голосом проговорил Протасов.
Изумруд в кольце мигнул огнями и погас. Пространство пропало. Воздух отвердел.
– Нет, Андрей, – через силу сказала Нина.
После крепкого сна Прохор Петрович, подогнув под себя левую ногу, сидел в кабинете у стола, читал книгу, крутил на пальце чуб.
– А, здравствуйте! Вы – лечить меня? Вот и отлично. Вы пьете? Давайте выпьем. Этот не дает, мой-то, Ипполит-то... Как вас зовут?
– Доктор медицины Апперцепциус, Адольф Генрихович.
Широкоплечий, в белой фланелевой паре, психиатр заглянул в книгу:
– Ага! Гоголь? «Вий»? Бросьте эту ерунду. Лучше возьмите, ну, скажем, «Старосветских помещиков». Пить нельзя... Ерунда!.. Завтра исследую. Вы – здоровяк. А просто поддались. Нельзя быть женщиной. Надо душевный иммунитет... Морфий к черту, кокаин к черту. Пусть бродяги нюхают.
Прохор проглотил накатившуюся слюну, улыбнулся виновато.
– А я все-таки, доктор, болен. Навязчивые идеи, что ли... Как это по-вашему? Черного человека сегодня видел. Вон там, возле камина, раза три.
– Чем занимались?
– Ведомости вот эти самые просматривал. Часов пять подряд.
– Ага, понятно. Закон контраста. Об этом законе еще Аристотель говорил. Если я буду пучить глаза не пять часов, а только пять минут на белую бумагу, а потом переведу взгляд на изразцы, на потолок, – обязательно черное увижу. Закон контраста. Ерунда.
– Значит, коньячку хлопнуть можно? Стаканчик... – опять сглотнул слюну Прохор.
– Нет, нельзя. – Психиатр внимательно перечитывал на ведомостях резолюции Прохора Петровича. Его взгляд споткнулся, как на зарубке, на подчеркнутой синим карандашом фамилии «Юрий Клоунов». Он спросил: – Ну, а, скажем, клоуна вы не видели сегодня?
Прохор ткнул в психиатра пальцем и, радостно захохотав, крикнул: