– Зело борзо, – кратко заключил отец Ипат тревожную речь купчихи. – Что ж, можно и обедню... Отчего ж нельзя? А панихиду ты брось. Ни к чему это... О здравии надо.
Потом, наклонясь к самому ее уху, хотя возле никого не было, отец Ипат, улыбаясь живыми глазами, тихо заговорил:
– Вьюнош вернется, не горюй. А вот сам-то твой... Неладно чего-то... Уж очень он яро принялся. Соблазн.
Марья Кирилловна вынула платок и засморкалась.
– Знаешь что? – продолжал отец Ипат. – Только ты ни гугу. С глазу на глаз с тобой мы. Жаль мне тебя, Кирилловна.
– А что же, батюшка?
– Ведь сам-то, – совсем тихо стал говорить отец Ипат, – сам-то разводиться с тобой хочет. Да ты не сморкайся, погоди... Не плачь, ради Христа... Ну, да это ему не удастся... Врет! Законы на этот счет у нас крутые: «Аще Бог сочетал, человек да не разлучает». А все-таки упреждаю. Ухо востро держи.
Не старые, совсем еще не старые ноги Марьи Кирилловны – ей всего тридцать шестая осень шла – подгибались по-старушечьи, когда она брела домой от отца Ипата. В душе копилась злоба, но душа ее подобна решету: вся злоба иссякала тут же, вместе со слезами; лишь горе оседало на донышко, капелька по капельке росло, росло.
Подошла к дому, смотрит: два мужика ведут в крыльцо пьяного Петра Данилыча.
– Господи, ни свет ни заря! – всплеснула Марья Кирилловна руками.
– Это со вчерашнего, – улыбаясь рыжей бородищей, пробасил Силантий, растреклятой Анфисы сосед-шабер.
– Эх, Петр Данилыч, Петр Данилыч! – укорчиво начала Марья Кирилловна, когда вдвоем осталась с мужем.
– Ну! Заныла, зубная боль...
– В доме зеркало треснуло, погляди-ка... Примета самая худая... Прошенька-то наш, Господи...
– Молчать! – крикнул Петр Данилыч, покачиваясь среди комнаты. – Не в Прошеньке тут дело... Вот ты-то когда сдохнешь, зубная боль, ты-то?
– А что я тебе, поперек дороги?
– Да! Прочь с моей дороги! Ух, ты! – Он замахнулся грузным стулом под чехлом. Марья Кирилловна выбежала вон, и купец со всего маху пустил стул в зеркало:
– Нна!! Вот тебе твоя примета!
И под звон посыпавшихся осколков крикнул:
– Водки! Огурцов! Эй, Илюха!
Приказчик, как из-под земли, вынырнул из коридора и, услужливо лебезя пред хозяином, повел его.
– Ты куда меня, в спальню?
– Так точно. Потому вам надобен полный покой и отдых, как в благородных, воспитанных домах.
– Хе-хе-хе!.. Ну, ладно, Илюха... Ты молодец у меня. Ты признаешь во мне полного коммерсанта? А?
– Господи, с такими-то капиталами?! Как же иначе может быть? Вы в нашем городу были бы без малого первым... Пардон...
Купец, самодовольно оглаживая бороду и прикрякивая, сел на кровать:
– Разувай!..
Приказчик подобрал манжеты и с брезгливой миной, которую он старался скрыть в масленой улыбке, стал стаскивать измазанные свежим навозом сапоги.
– Ишь ты, кудряш какой! Ты, Илюха, счастливый... Кудрявым, говорят, везет.
– Вполне ясно, Петр Данилыч... Ужасно мне везет. Пардон...
– Та-ак. С Покрова еще прибавлю тебе пятерку в месяц. А ежели в мой антирес войдешь, сразу четвертную надбавлю. Министром станешь жить! Понял?
– Мирси. А в чем же ваш антирес будет состоять?
Хозяин поднял на него припухшие глаза и хрипло засмеялся:
– Так я тебе, дураку, и сказал... Не маленький, поди. Можешь сам догадаться. Эх ты, раскудрявая твоя башка со вшами!
– Мирси, – ухмыльнулся Илья, вытирая о ковер испачканные руки. – Больше ничего не изволите приказать? – и пошел к двери.
– Стой, погоди! Вот что: слетай единым махом к Анфисе Петровне и выразись ученым манером, что так, мол, и так, что хозяин, мол, кутил всю ночь с немцем-мельником, что, мол, о сыне скучает... Нет, этого не надо... А что, мол, желает ей покойной ночи... Понял? Ну, как ты это все сопоставишь, а?
– А очень просто, – откашлялся Илья. – Его степенство, господин коммерсант такой-то, шлет...
– То есть как такой-то?.. Ах ты, сволочь!..
– Дак это же, Петр Данилыч, только так говорится... Провозглашу, как архиерейский дьякон, полный почетный титул ваш. Ну а почему же вы насчет времени изволили сбиться, осмеливаюсь доложить? Приказываете сказать госпоже Козыревой покойной ночи, а теперича у нас самое настоящее утро, и снежок идет... Пардон...
– То есть как утро? Что ты мелешь?
– Полный факт. Комментарии излишни...
– Давай в таком разе сапоги... Надо магазин отворять.
– Что вы!.. Ложитесь спать... Вам требуется освежить все мозги сонным положением. А я, как Бог Саваоф, сейчас спущу шторы, и будет ночь.
– Хы, черт какой!.. Ну, действуй, коли так...
Только приказчик за дверь:
– Стой, вернись! – вскричал купец каким-то поглупевшим голосом. – А что, Илюха, тебе моя баба нравится?
Тот вспыхнул и наморщил лоб.
– То есть которая, Петр Данилыч?
– Дурак какой ты, Илюха! А? Ну, ступай теперя... И ежели аппетит есть, ничего, действуй... Соблюдешь мой антирес – озолочу. А каков этот самый антирес, кумекай сам.
Оставшись один, Петр Данилыч то вздыхал, то улыбался. Взгляд его скользнул по образу, где помигивал в белой полутьме огонек лампадки, и купец вдруг засопел:
– Прошка, голубь!.. Спаси тебя Христос.
Чрез все его лицо катились слезы.
В два ясных дня согнало с берегов весь снег, и Угрюм-река синела под солнцем холодным блеском.
Путники все еще не могли изжить того острого ощущения, что, словно ножом, полоснуло их при спуске чрез порог.
– Жжжи! – и нету, – улыбался Ибрагим.
Все еще в ушах мерещился рев диких волн, и неостывшие души путников были под обаяньем чуда.
– Напролом пойдешь – всегда цел будешь. Забоишься – пропал твоя... – поучал черкес.
Солнце и торопливая быстрина реки делали свое дело. Вера в успех была очевидна. Что ж, еще каких-нибудь недели три – и город Крайск. Черт возьми, как все-таки хорошо, как радостно жить на свете!
– Хватит ли нам припасов, Ибрагим? Пороху, дроби совсем пустяки.
– Хватит...
Тихим вечером закат был красный с желтыми закрайками.
– Ветер будет, – сказал Ибрагим. – Примечай.
Действительно, с полночи разыгрался ветер. Пришлось причалить шитик крепко-накрепко: волны с плеском ударяли в его борта, и тайга по берегам шумела.