– Да немного... Тысяч пять...

Яков Назарыч вновь высморкался и, размахнувшись, хлестнул платком по севшей на стол осе. Потом достал бумажник и бросил к носу Прохора сторублевку.

– Что это, – насмешка, Яков Назарыч? – раздражаясь, сказал Прохор; брови его сдвинулись. – Наконец, у вас мой товар... Я свои прошу...

– Эта песенка долгая, когда еще продадим, – ответил тот и поднялся, круглый, как надутый шар.

– Значит, вы не верите Прохору Громову? – поднялся и Прохор, большой, но обескураженный.

– Прохору Громову мы верим, – спокойно сказал Яков Назарыч, – а Прошке – нет. Тебе следует, сукину сыну, штаны спустить да куда надо всыпать: вот так, вот так, вот этак!.. – Улыбаясь одними красными щеками – глаза были злые, – он взмахивал правой рукой, крутился. – Вот так, вот так! – летели слюни. Потом схватил шляпу и в одной жилетке выскочил вон, но тотчас же вернулся за пиджаком, надевал его на ходу, злясь и фыркая.

– Вот черт! – выругался Прохор и подошел к трюмо. Изжелта-бледное лицо, ввалившиеся одичалые глаза. Очень болела голова, тошнило, дрожали ноги. Чем же она отравила его, эта высокопоставленная дама, графиня Замойская, пышная блондинка? Ха! Графиня Замойская! Утопить бы ее, стерву, в вонючей луже. «Ниночка, Ниночка, какой грязный и подлый я!» Он лег на диван и ничего не мог выжать из памяти. Кружились и подпрыгивали красные апельсины, электрические лампочки, цветы, он помнит – выпивал, пил, жрал; помнит: плясали, вертелись морды, плечи, бедра, кто-то из всех сил барабанил по клавишам рояля или, быть может, ему по голове, шумело, хрюкало, грохотало, – то смолкнет, то нахлынет, – все покрывалось туманом, и в тумане, в облаке – она, соблазнительная и легкая, как облако: милый, милый! – и вот в облаке плывут куда-то. Комната, кружева, волна волос, одуряющие духи, – милый, милый, пей! – два-три глотка, вздох, молния – и все пропало.

– Да, – подтвердил Прохор, – тут тебе не тайга!

Потом где-то на откосе его разбудил городовой, потом заблаговестили к заутрене, он ощупал карманы: ни часов, ни денег – чисто.

Целый день, до обеда, больной и понурый, он осматривал вместе с Ниной Художественный музей и Преображенский собор в кремле. Нина обстоятельно объясняла ему достойные внимания предметы, молилась возле каждого старинного образа, возле каждой гробницы, а пред могилой великого сына земли русской – Минина опустилась на колени. Прохор рассеянно помахивал рукой, но когда Нина, кланяясь, искоса взглядывала на него, он со всем усердием осенял себя крестом и бил поклон. Ему так стыдно Нины, она же, как назло, мучительно молчит.

Усталые, купили винограду и пошли на Гребешок отдыхать. Заволжье и Заокская сторона с ярмаркой, селами, церквами седых монастырей, лесами и полями были как на блюде. Солнечно и недвижимо. Недвижимы Волга и Ока. Но все живет, все движется, течет во времени, рождается и умирает.

– Как хорошо и как грустно!.. – вздохнула она.

– Нина... – решительно начал Прохор, взял ее за руку и все, все пересказал ей. Нина горько улыбнулась. – Ты презираешь меня? – спросил он.

– Ничуть.

– Почему?

– Потому что люблю тебя.

У Прохора задрожали губы; он уже не мог больше говорить. Он глядел на нее, как на чудотворную икону раскаявшийся грешник.

– Я только одного боюсь, одного боюсь, – с силой сказала она, – как бы в тебе это не укрепилось.

– О! – вскричал Прохор и лишь открыл рот, чтоб поклясться, как возле них раздалось: «Боже, вот счастливая встреча!» – и, словно из-под земли, встал перед ними Андрей Андреевич Протасов.

Он – в белом форменном кителе с ученым значком, белой инженерской фуражке и с тугим портфелем. Он приехал сюда дня на три, на четыре по коммерческим делам. Он страшно рад встрече, а как здоровье Якова Назарыча? Были ль они на Сибирской пристани? Нет? Тогда, может быть, прогуляются вместе с ним? Отлично. И на могиле Кулибина не были?

– А кто такой Кулибин? – спросил Прохор.

– О, вам это необходимо знать, – сказал инженер. – Это ж изобретатель, гений-самоучка, и по свойству темной русской гениальности он частенько ломал голову над тем, что всеми Европами не только забраковано, но и давно забыто. Хотя кое-что им изобретено и настоящее, например: яйцеобразные часы; в них и Христос воскресает, и мироносицы являются, и ангелы поют. После этих часов Екатерина Вторая к белым ручкам своим прибрала его... Как же! В Питер выписала, место, награды, пенсии. У правительниц шлейфы всегда длинны, и кто же может с благоговением поддерживать их, кроме придворных лизоблюдов, льстецов и гениев...

– Какой вы злой! – сказала Нина.

– Ничуть! И я Кулибина вовсе не желаю опорочить. Он великолепный арочный мост изобрел, по своему собственному расчету. И я думаю, математической базой для этого расчета было русское авось. Да!.. И в этих русских самоучках-гениях – вся наша русская несчастная судьба: либо ломиться в открытую дверь, либо тяпаться головой об скалу. А поэты и кликуши сейчас же начинают вопить осанну, оды, дифирамбы и гениям и всему русскому народу: великий народ, избранный народ! В глазах же кичливой Европы, конечно, наше мессианство, якобы исключительная гениальность – гниль и чепуха!

От жарких слов инженера Прохор оживал и загорался.

– А видите, Прохор Петрович, дымок? Вон, вон... Знаете, что это? Это Сормовские заводы. Нам необходимо с вами посетить их... Там пароходы делают, землечерпалки и...

– Пароходы?! – воскликнул Прохор. – Обязательно! Да и вообще, Андрей Андреич, мне бы хотелось с вами как следует поговорить...

– Рад.

– Андрей Андреич, – ласково поглядывая в его живые глаза, сказала Нина. – А вы интересуетесь старинными иконами и вообще стариной?

– А как же. Да я ж самый заправский иконограф, икономан, как хотите. У меня на Урале целая коллекция: фряжские, строгановские, даже одна иконка Андрея Рублева есть.

– Ах, какой вы счастливый! – вздохнув, сказала Нина.

– А вы женаты? – вдруг спросил Прохор, насупясь.

– Нет.

И два взгляда – Нины и Прохора – встретились. Третий быстро рассек их:

– И не женюсь.

X

Ярмарка близилась к концу. Яков Назарыч легкомысленно заострил бороду, подстригся, купил серый щегольской костюм, пальто, сиреневый галстук, перчатки, тросточку – словом, весь преобразился, помолодел, даже излишки брюха сумел подтянуть, вобрать в себя. И гулял, как-то извивно выгибаясь, весело посвистывая и крутя в воздухе сверкающей тросточкой.

Прохор – весь в деловой лихорадке – изо всех сил помогал Андрею Андреевичу, а тот помогал ему. Ездили вместе на Сормовские заводы. Прохор решил заказать себе, по совету Протасова, небольшой, в двадцать индикаторных сил, пароходик, две помпы, паровой двигатель, части для небольшой лесопилки. Впрочем, на первоначальное оборудование золотых приисков инженер Протасов составит ему смету, и, вероятно, мало-бедно придется Прохору затратить тысяч тридцать-сорок.