Следователь круто отвернулся от окна.
– Вот я и говорю, – перехваченным голосом сказал купец, как гусь вытягивая и втягивая шею. – Вот я и...
– Где?! – будто из ружья выпалил следователь, и охваченные дрожью руки его заскакали по столу. – Бумага, клочок, пыж?! – Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу:
– Десятский! Сотский! Староста!..
– Иван Иваныч, друг... Ты сдурел. Я тебе тыщу, я те полторы, две...
– Эй, кто-нибудь!.. За приставом!!
– Да что ты, сбесился, что ли? Пожалей старика... Что ты, ангел... Лихоманка у тебя. Тебе пригрезилось... Три тыщи хочешь?
Ребятишки молниями полетели по селу. Первым прибежал урядник. За ним – сотский и двое крестьян. За ними – доктор.
Самый тщательный обыск никаких результатов не дал. Иннокентия Филатыча раздели донага, перетрясли всю одежду – пропажи не нашли.
Иннокентий Филатыч падал на колени, плакал, клялся и божился, призывая на седую голову свою все громы, все невзгоды. Какой документ? Какой пыж? И за что так позорят его незапятнанное имя? Его сам губернатор знает, он с преосвященнейшим Варсонофием знаком... Да чтобы он... да чтоб себе позволил?! Что вы, что вы, что вы!.. Господин урядник, господин доктор, будьте столь добры иметь в виду!.. А следователь невменяем, он же совершенно нездоров; нет, вы взгляните, вы взгляните только, который градус у него в пазухе сидит...
Однако Иннокентий Филатыч был арестован и заперт в узилище бок о бок с Ибрагимом-Оглы.
Следователя доктор уложил в кровать. Температура больного подскочила на сорок и три десятых. Следователь бредил:
– Я, я, я... Марью Авдотьевну сюда подать!
Наутро пристав получил от Прохора Петровича из рук в руки пятьсот рублей задатку.
– Федор Степаныч, вы пока имеете за мной еще пятьсот рублей. Не оставляйте меня... Я один ведь... И не считайте меня, пожалуйста, преступником. Я чист, клянусь вам.
Пристав выходил через кухню. Десятский бросил ложку, стиснул набитый кашей рот, быстро вскочил из-за стола, одергивая рубаху.
– Карауль... В оба гляди за мальцом!..
– Сл... ш...юсь... Кха, чих!
Утром же, через час после полицейского визита к Прохору, Иннокентий Филатыч Груздев был освобожден. Пристав даже извинился перед ним: конечно же, тут явное недоразуменье, мало ль что следователь мог выдумать в бреду... Ну, допустим, уголочек неприятной бумажки, правда, был, так ведь следователь мог во время пароксизма бросить его в печь или, извините за выражение, взять да и... тово.
Иннокентий Филатыч вполне согласился с резонными доводами пристава, по-приятельски простился с ним, оставив в начальственной ладони сто рублей, и заспешил в отдаленность, в укромное местечко, в лес: его желудок издавна привык к регулярной работе по утрам. Освободившись от ненужностей, он тщательно исследовал их. Никаких остатков окаянного пыжа не оказалось, пыж за ночь переварился целиком. Вот и хорошо.
В качестве злостного свидетеля оставался еще учитель Пантелеймон Рощин. Иннокентий Филатыч, толстенький, веселый, в бархатном купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло там – неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проходя мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестнице и прямо вверх пятками – на улицу.
– А, отец Ипат! Отец дьякон... Мое вам почтение, – встав сначала на карачки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч, даже бархатный картузик приподнял.
Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы.
– Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. – на ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. – Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы да сослепу-то и оборвался.
– Да, – пробасил дьякон, сияя рыжей бородой. – Сказано в Писании: «лестницы чужие круты».
Через неделю следователь поправился. Ему давно хотелось купить первоклассное бельгийское ружье и чистокровную собаку. Теперь имелась полная возможность эту мечту осуществить. Может быть, он обнаружил у себя под подушкой тысячу рублей, ловко подсунутую в тот вечер Иннокентием Филатычем, и, по болезненному состоянию саоему, случайно принял эти деньги за свои. Возможно также, что честный следователь, обладающий собственными трудовыми сбережениями, об этой подлой взятке и не знал. Так ли, сяк ли, но он решил: по окончании судебного процесса взять отпуск и ехать в Москву иль Петербург.
Предварительное следствие с допросом Ибрагима-Оглы велось почему-то не так уж энергично, как того требовали бы интересы дела. Общее же заключение по следствию было неопределенно и расплывчато: живые кандидаты в подсудимые – Ибрагим-Оглы и Прохор Громов – лишь подозревались в преступлении, явных же улик на них не возводилось. В параллель с этим было выдвинуто измышление, что доподлинный убийца мог быть и политический преступник Аркадий Шапошников, находившийся в связи с Анфисой и бесследно исчезнувший на другой же день после убийства, а может статься, и сгоревший вместе с ней. И в конце концов красочно изложена была версия, навеянная Иннокентием Филатычем: дескать, потерпевшая застрелена каким-нибудь бродягой с целью ограбления, но в момент убийства ему, дескать, кто-то помешал; он пришел грабить в другое время, подпоил караульного, забрался в квартиру, наткнулся в буфете на вино, напился, в пьяном состоянии устроил нечаянно пожар и сам сгорел. К сожалению, мол, следствию не удалось извлечь пули из черепа сгоревшей Анфисы Козыревой, и поэтому следствие принуждено лишь строить те или иные предположения, но ни в коем случае не утверждать. История с пропажею криминального лоскутка газеты была тоже как бы смазана, замята.
В заключение следователь ссылался на свою тяжелую, засвидетельствованную городским врачом болезнь и просил суд, приняв к сведению это печальное обстоятельство, провести судебное следствие по всей строгости закона, чтоб восторжествовал принцип незыблемой и светлой правды-истины, на алтарь которой следователь приносил весь свой опыт, все знания, все порывы своей души.
Вообще же бумага была составлена если и недостаточно убедительно, то вполне красноречиво.
Зал суда в городишке переполнен до отказа.
На скамье подсудимых – купеческий сын Прохор Петрович Громов и ссыльнопоселенец Ибрагим-Оглы.
Стоял конец июня. В длинном, но низком, как бы приплюснутом зале духота. Илья Петрович Сохатых, свидетель, нюхает нашатырный спирт и для форсу смачивает голову одеколоном. Лицо напудрено, губы слегка накрашены: кругом, и здесь и там, много барышень-невест.
Прохор угрюм. В глазах жестокая уверенность в своей силе. Щеки впали, заросли черной щетиной. Лицо Ибрагима высохло. Остались лысина, глаза и нос. Однако вид Ибрагима независим. С оскорбленным величием он открыто, даже несколько задирчиво смотрит в лица сидящих за столом... Он не может понять, в чем его вина, и злобствует на всех.