Из конторы я пошел в «Кафе Готэм» пешком – вышел в П часов 15 минут. Я пришел загодя ради собственного душевного спокойствия – иными словами, чтобы удостовериться, что кафе находится именно там, где сказал Хамболд. Я – такой и был таким всегда. Диана, когда мы только поженились, называла это моей «одержимостью», но, думаю, под конец она разобралась. Я скрепя сердце полагаюсь на компетентность других людей, только и всего. Я отдаю себе отчет, что такая черта характера способна действовать на нервы, и знаю, что Диану она доводила до исступления. Но только она словно бы так и не поняла, что мне самому эта черта не так уж приятна. Однако в чем-то меняешься быстро, в чем-то – медленно. А кое в чем не меняешься вовсе, как ни стараться.
Ресторан находился точно там, где сказал Хамболд, о чем свидетельствовала зеленая маркиза со словами «Кафе Готэм» на ней. На зеркальных стеклах – белый силуэт города. Он выглядел очень нью-йоркским и вполне заурядным – просто один из примерно восьмисот дорогих ресторанов, втиснувшихся в центр города.
Найдя место встречи и временно успокоившись (то есть в этом отношении; мысль, что я увижу Диану, держала меня в жутком напряжении, и мне отчаянно хотелось закурить), я свернул на Мэдисон и пятнадцать минут бродил по галантерейному магазину. Просто рассматривать витрины снаружи было нельзя: если Диана и Хамболд подъедут с этой стороны, они могут меня увидеть. И Диана, конечно, узнает меня даже со спины по развороту плеч и покрою пальто, а этого мне не хотелось. Мне не хотелось, чтобы они знали, что я приехал загодя. Ведь, казалось мне, в этом можно усмотреть просительность, даже жалкое заискивание. А потому я вошел внутрь магазина.
Я купил совершенно не нужный мне зонтик и вышел на улицу ровно в полдень по моим часам, зная, что переступлю порог «Кафе Готэм» в 12 часов 5 минут. Заповедь моего отца: если тебе нужно быть там, приходи на пять минут раньше. Если им нужно, чтобы ты был там, приходи на пять минут позже. Я достиг того состояния, что уже не знал, что кому нужно, и почему, и как долго, но отцовский завет, кажется, предлагал наиболее безопасный вариант. Если бы речь шла только о Диане, думаю, я вошел бы туда точно в назначенное время.
Нет, вероятно, я лгу. Наверное, если бы речь шла об одной Диане, я бы вошел в 11 часов 45 минут, сразу, как приехал, и подождал бы ее в зале.
Несколько секунд я постоял под маркизой, заглядывая внутрь. Зал был ярко освещен, что я одобрил. Не терплю темные рестораны, где не видишь, что ты ешь и что пьешь. Белые стены с бодрящими импрессионистическими рисунками. Понять, что на них изображено, было невозможно, но это не имело значения: их спектральные цвета и широкие штрихи действовали, как визуальный кофеин. Я поискал взглядом Диану и увидел у стены примерно в середине длинного зала женщину, которая могла быть ею. Определить точнее было трудно, так как она сидела ко мне спиной, а у меня нет ее дара узнавать людей в подобных позах. Однако плотный лысеющий мужчина рядом с ней определенно выглядел, как Хамболд. Я глубоко вздохнул, открыл дверь ресторана и вошел.
***
Отторжение от табака распадается на два этапа, и я убежден, что рецидивы чаще происходят на втором. Физическое отторжение длится от десяти дней до двух недель, после чего большинство симптомов – потение, головные боли, тик, резь в глазах, бессонница, раздражительность – исчезают. Затем начинается куда более длительный этап психологического отторжения. Его симптомы могут включать депрессию – от легкой до умеренной, – тоскливое настроение, определенную степень ангедонии (иными словами, вялое безразличие ко всему), забывчивость, даже своего рода преходящую дислексию. Все это я знаю, потому что заглянул в соответствующую литературу. После того, что произошло в «Кафе Готэм», мне казалось, что это очень важно. Полагаю, можно сказать, что мой интерес находился где-то на границе между Страной Увлечений и Царством Маний.
Наиболее обычный симптом второй фазы – это ощущение некоторой нереальности. Никотин улучшает контакт синапсов и повышает концентрацию внимания – другими словами, расширяет путь поступления информации в мозг. Не очень сильно и не специфически по линии активного мышления (хотя заядлые курильщики утверждают обратное), но когда его действие прекращается, у вас остается ощущение – навязчивое в моем случае, – будто граница между снами и явно стирается. Мне много раз чудилось, что прохожие и машины, и маленькие сценки на тротуаре, которые я наблюдал, на самом деле скользят мимо меня на длинной ленте, которую спрятанные рабочие сцены тянут, крутя огромные ручки и вращая огромные барабаны. И еще чудилось, будто ты все время чуть пьян, поскольку это состояние сопровождалось ощущением беспомощности и душевной измотанности, ощущением, будто все будет продолжаться так без конца, к лучшему ли, к худшему ли, потому что ты (разумеется, я имею в виду себя) настолько занят некурением, что ни на что другое почти не остается ни времени, ни сил.
Не уверен, какое отношение все это имело к произошедшему, но убежден, что какое-то, бесспорно, имело, поскольку я почувствовал, что с метрдотелем творится что-то очень неладное, едва увидел его, а едва он заговорил со мной, я уже знал это твердо.
Он был высок, лет около сорока пяти, строен (во всяком случае, во фраке – в обычной одежде он выглядел бы тощим), усат. В одной руке он держал меню в кожаной папке. Иными словами, выглядел он точно так же, как батальоны метрдотелей в батальонах шикарных нью-йоркских ресторанов. Только его бабочка сбилась в сторону, и что-то темнело на рубашке, прямо над верхней пуговицей фрака. Не то пятно, не то комочек желе. Кроме того, на затылке у него торчал вихор, как у Алфалфы в старом сериале «Маленькие проказники». И я чуть было не расхохотался – не забудьте, я очень нервничал, – и мне пришлось закусить губу, чтобы удержаться.
– Да, сэр? – спросил он, когда я приблизился к его столу. Слова эти прозвучали как «дей, сайр?». Все метрдоты в Нью-Йорке говорят с акцентом, и ни единый из этих акцентов не поддается точному определению. Девушка, с которой я встречался в середине восьмидесятых, отличавшаяся большим чувством юмора (и, к несчастью, еще большим пристрастием к наркотикам), как-то сказала мне, что все они родом с одного островочка, а потому у них у всех один родной язык.
«И какой же?» – спросил я.
«Снобби», – ответила она, и я покатился со смеху.
Вот о чем я вспомнил, когда посмотрел через его стол на женщину, которую заметил снаружи – теперь я почти не сомневался, что это Диана, и мне вновь пришлось закусить губу изнутри. В результате фамилия Хамбояда вырвалась у меня изо рта так, словно я ее вычихнул.
Бледный лоб метрдота нахмурился. Его глаза впились в мои. Когда я подходил к нему, они мне показались карими, но теперь они выглядели черными.
– Извините, сэр? – переспросил он. Прозвучало это, как «изнити, сайр», а, судя по тону, означало: «А пошел бы ты на… Джек!» Его длинные пальцы, бледные, как и лоб – похожие на пальцы пианиста, – нервно забарабанили по краю меню. Кисточка, которой оно было снабжено, своего рода недоношенная закладка, покачивалась взад и вперед.