— Не гони лошадей. — Один уголок губ Роба медленно ползет вверх, но другой за ним не поспевает, — Вот покурю и поедем.
Он направляется в глубину дома.
— Нет! — возражаю я; еще немного, и я завизжу.
Покачиваясь, он снова поворачивается ко мне. Пока он не успел опомниться, я выхватываю сигарету и целую его, обхватив голову руками и прижимаясь всем телом. Он не сразу понимает, что происходит, но через секунду начинает лапать меня через платье, крутить языком и постанывать.
Мы шагаем на месте, словно танцуем. Пол выгибается и вертится; Роб случайно прислоняет меня к стене, вышибая дух.
— Прости, детка.
Его взгляд блуждает. Из глубины дома доносится скандирование: «Психа! Психа!»
— Нам нужна комната. Немедленно.
Я беру Роба за руку, и мы продираемся по коридору сквозь встречный поток людей. Всем интересно посмотреть, что происходит.
— Сюда!
Роб со всей силы ломится в первую попавшуюся дверь, ту самую, с наклейками для бампера. Раздается хлопок, мы оба вваливаемся внутрь. Я снова целую Роба и пытаюсь раствориться в близости и жаре его тела, отстраниться от нарастающих взрывов смеха в задней комнате. Притворяюсь простым куском плоти с пустым и мутным разумом, как экран телевизора, полный помех. Пытаюсь съежиться, сжаться в комок внутри собственного тела, как будто, кроме пальцев Роба, ничего не существует.
Когда дверь за нами закрывается, опускается мрак; он не рассеивается, словно в комнате нет окон или они завешены. Темнота кажется почти тяжелой, и внезапно меня пронзает истерический страх, что мы заперты в коробке. Роб уже почти не держится на ногах и крепко обнимает меня, отчего кружится голова. Я испытываю прилив тошноты и толкаю Роба назад, пока мы не налетаем на что-то мягкое: кровать. Он падает на спину, я забираюсь сверху.
— Погоди, — бормочет он.
— Разве ты не этого хотел? — шепчу я.
Даже сейчас я слышу смех и крики «Психа, Психа!», с трудом пробивающиеся сквозь музыку. Я крепче целую Роба, и он вступает в бой с молнией на платье. Ткань трещит, но мне плевать. Я спускаю платье до талии, и Роб приступает к лифчику.
— Ты уверена? — мямлит он заплетающимся языком.
— Просто целуй меня.
«Психа, Психа!» Голоса эхом разносятся по коридору. Я залезаю под флиску Роба, стаскиваю ее через голову и целую его в шею и в вырез воротника рубашки поло. Его кожа отдает потом, солью и сигаретами, но я все равно его целую, пока его руки шарят по моей спине и заднице. Из темноты всплывают образы мистера Даймлера верхом на мне и крапчатого потолка, но я отгоняю их.
Я снимаю с Роба рубашку, так что мы лежим грудь к груди. Кожа издает странные хлюпающие, чмокающие звуки, когда наши животы слипаются и разлипаются. Через какое-то время Роб размыкает объятия. Я продолжаю его целовать, спускаюсь к груди, путаясь губами в волосах. Мне никогда не нравились волосы на груди; надо было раньше об этом вспомнить.
Он затихает. Наверное, в шоке. Я никогда не заходила так далеко. Обычно он брал инициативу в наших ласках. Я всегда боялась сделать что-нибудь неправильно. Так неловко притворяться опытным и искушенным. Он даже ни разу не видел меня совсем голой.
— Роб? — зову я, и он тихо стонет.
У меня дрожат руки; я устала удерживать себя на весу и потому встаю.
— Хочешь, я сниму платье?
Молчание. Мое сердце бешено колотится, и, хотя в комнате холодно, подмышки вспотели.
— Роб? — окликаю я.
Внезапно он громко, гулко всхрапывает, перекатывается набок и продолжает храпеть долгими переливами.
Некоторое время я слушаю. Когда он храпит, я всегда вспоминаю детство: маленькой я сидела на переднем крыльце и наблюдала, как папа нарезает круги верхом на своей шестилетней газонокосилке «Сирз», которая ревела так громко, что я затыкала уши. И все же я не скрывалась в доме. Мне нравились аккуратные зеленые дорожки в кильватере газонокосилки и сотни крошечных травинок, кружащихся в воздухе, подобно балеринам.
Вокруг так темно, что я вечность ищу свой лифчик и дурацкую меховую штуковину, даже опускаюсь на четвереньки. Плевать. Я почти ничего не чувствую, мыслей нет, я только повторяю инструкцию: найти лифчик; напялить платье; оказаться по ту сторону двери.
Затем я выскакиваю в коридор. Музыка играет на нормальной громкости, люди входят и выходят из задней комнаты. Джулиет Сихи нет.
Я ловлю пару косых взглядов. Наверное, я ужасно выгляжу, но у меня нет сил об этом беспокоиться. Забавно, впрочем, как хорошо я держусь. Несмотря на туман в голове, я совершенно отчетливо думаю: «Забавно, как хорошо я держусь. Линдси будет гордиться».
— У тебя платье расстегнуто, — хихикает Карли Яблонски.
— Чем вы там занимались? — спрашивает кто-то из-за ее спины.
Но я не обращаю внимания. Просто иду — вернее, плыву, толком не зная куда. Спускаюсь по лестнице, ступаю на угловое крыльцо, где меня оглушает холод, и возвращаюсь в дом, на кухню. Теперь меня влекут темные молчаливые комнаты, мирно лежащие за табличкой «Не входить», полные квадратов лунного света и тихого стрекота старых часов. Минуя столовую и альков, где Тара разбила вазу, я, хрустя ботинками по стеклу, вхожу в гостиную.
Одна стена, почти сплошь состоящая из окон, смотрит на переднюю лужайку. Ночь серебристая и заиндевелая; деревья окутаны ледяным покрывалом, будто отлиты из гипса. Что, если все в этом мире, в котором я застряла, лишь подделка, дешевая имитация настоящего мира? Я опускаюсь на ковер, в самый центр идеально ровного квадрата лунного света, и начинаю плакать. Первый всхлип — почти вопль.
Неизвестно, как долго я сижу — минут пятнадцать, не меньше, потому что успеваю выплакать все глаза. Я перемазалась в соплях и безнадежно испортила меховое болеро потеками туши и краски для лица. В какой-то момент я ощущаю, что не одна в комнате.
И замираю. Углы тонут в тени, но вдоль стены кто-то движется. Клетчатый кроссовок то появляется, то пропадает.
— И долго ты здесь стоишь? — интересуюсь я, в сотый раз вытирая нос рукой.
— Недолго.
Кент говорит очень тихо. Он явно лжет, но мне все равно. Мне даже легче оттого, что я была не одна все это время.
— Ты чем-то расстроена? — Он приближается на пару шагов, и лунный свет заливает его серебром. — В смысле, конечно, ты расстроена, я просто имею в виду, ну, может, я могу что-то сделать, или выслушать, или…
— Кент… — перебиваю я.
Он всегда любил отклоняться от темы, даже в детстве.
— Да? — замирает он.
— Ты… можно мне стакан воды?
— Конечно. Секундочку.
В его голосе звучит облегчение. Кроссовки шелестят по ковру. Через минуту он возвращается со стаканом воды, в котором именно столько кубиков льда, сколько нужно.