— Нет, — неожиданно страстно возражаю я, и он выглядит удивленным. — Нет… в смысле, я не могу. Только не домой.
— Твои родители…
Кент умолкает.
— Умоляю тебя.
Не знаю, что и хуже: если родители уже в курсе и бодрствуют, чтобы допросить меня с пристрастием и пригрозить отправить утром в больницу и вызвать психолога, или если они мирно спят, и я вернусь в темный дом.
— У нас есть гостевая комната, — сообщает Кент.
Его волосы наконец высохли — волнами и завитками.
— Никаких гостевых комнат, — Я решительно мотаю головой. — Желаю нормальную комнату, в которой живут люди.
Секунду Кент смотрит на меня и командует:
— Идем.
Он берет меня за руку, и я не сопротивляюсь. Мы поднимаемся по лестнице и движемся по коридору в спальню, где на двери наклейки для бампера. Могла бы и раньше догадаться, что это его комната. Он возится с замком и поясняет: «Заело», наконец распахивает дверь. Я резко вдыхаю. Запах тот же самый, что прошлой ночью, когда я была здесь с Робом, но все изменилось — темнота кажется мягче.
— Я сейчас.
Кент сжимает мне руку и отходит. Я слышу шелест ткани и ахаю: внезапно открываются три огромных окна от потолка до пола, занимающие целую стену. Свет по-прежнему не горит, но это не имеет значения. Огромная сияющая луна отражается в искристом белом снеге, отчего становится еще ярче. Вся комната купается в дивном серебристом свете.
— С ума сойти, — выдыхаю я, только сейчас заметив, что затаила дыхание.
На губах Кента мелькает улыбка. Его лицо кажется черным на фоне лунного света.
— По ночам здесь чудесно. Не то что на рассвете.
Он задергивает шторы, и я кричу:
— Оставь! Пожалуйста.
Вдруг я испытываю робость. Комната Кента огромна и пахнет все той же немыслимой смесью стирального порошка «Дауни» и мелко нарубленной травы. Это самый свежий запах на свете, запах открытых окон и хрустящих простыней. Прошлой ночью я заметила только кровать. Теперь вижу, что комната сплошь заставлена книжными шкафами. В углу — письменный стол с компьютером и множеством книг. На стенах — фотографии в рамках; размытые фигуры движутся, но я не разбираю детали. В углу приземисто восседает огромное кресло-мешок. Кент ловит мой взгляд и смущенно поясняет:
— Мне подарили его в седьмом классе.
— У меня раньше было такое же.
Я не уточняю, почему выбросила его: потому что Линдси пошутила, что оно напоминает комковатую сиську. Не могу сейчас думать о Линдси или Элли. И определенно не могу думать об Элоди.
Откинув одеяла, Кент отворачивается, чтобы я могла спокойно лечь. Я забираюсь в постель. Мои руки и ноги тяжелые и болезненно окоченелые. Неловко, конечно, но из-за усталости мне наплевать. Изголовье и изножье кровати вырезаны из дерева, и, растянувшись во весь рост, я словно качусь на санях. Я наклоняю голову, глядя на падающий снег, и закрываю глаза, воображая, что лечу сквозь лес к чему-то хорошему: аккуратному белому домику с горящими свечами в окнах.
— Спокойной ночи, — шепчет Кент.
Он так притих, что я совсем о нем забыла. Я распахиваю глаза и опираюсь на локоть.
— Кент?
— Да?
— Ты не мог бы посидеть со мной немного?
Кивнув, он молча подкатывает к кровати рабочее кресло. Подтягивает колени к подбородку и смотрит на меня. Лунный свет, струящийся сквозь окна, окрашивает его волосы неярким серебром.
— Кент?
— Да?
— Как тебе кажется, это странно, что я здесь с тобой?
Я закрываю глаза, чтобы не видеть его лицо.
— Я главный редактор «Напасти». Однажды я проходил в кроксах [9] триста шестьдесят пять дней. Для меня нет ничего странного, — отшучивается он.
— Совсем забыла об эпохе кроксов.
Наконец я согрелась под покрывалами. Мало-помалу накатывает сон, как будто я стою на жарком пляже и ласковый прибой льнет к моим ногам.
— Кент?
— Да?
— Почему ты так добр ко мне?
Пауза длится так долго, что я уже не жду ответа. Кажется, я слышу, как снег летит на землю, стирая день, покрывая его белой пеленой. Мне страшно открывать глаза. Страшно разрушить чары, увидеть злость или боль на лице Кента.
— Помнишь, как во втором классе умер мой дедушка? — наконец произносит он тихим низким голосом. — Я расплакался в столовой, и Фил Хауэлл назвал меня педиком. Я зарыдал еще громче, хотя понятия не имел, кто такие педики.
Он мягко смеется.
Я покрепче зажмуриваюсь, наслаждаясь его голосом. В прошлом году Фила Хауэлла застукали полуголым с Шоном Требором на заднем сиденье папашиного «БМВ». Жизнь — забавная штука.
— В общем, когда я попросил его оставить меня в покое, он ударил по моему подносу и еда разлетелась во все стороны. Как сейчас помню, на обед было картофельное пюре и бургеры с индейкой. Ты подскочила, собрала с пола картошку руками и сунула Филу в лицо. Схватила бургер с индейкой, размазала по его футболке и заявила: «Ты хуже блевотины». — Кент снова смеется, — Во втором классе это было серьезным оскорблением. Шон так удивился и выглядел так глупо, весь в картофельном пюре и шнитт-луке, что меня разобрал неудержимый хохот. Я впервые засмеялся со дня смерти дедушки. — На секунду он умолкает и спрашивает: — Не забыла, что я сказал тебе в тот день?
Казалось бы, навек утраченное воспоминание поднимается из самой глубины души, и вся сцена вспыхивает перед глазами ясно и четко.
— Ты мой герой, — одновременно говорим мы.
Я не слышала, как Кент пошевелился, но внезапно он находит мои руки в темноте; его голос звучит совсем рядом:
— В тот день я поклялся, что когда-нибудь стану твоим героем, сколько бы времени это ни заняло.
Кажется, мы сидим так целые часы, и все это время сон затягивает меня, уносит прочь, но сердце трепещет, будто мотылек, отгоняя сны, темноту и туман, поглощающий мысли. Уснув, я останусь одна. Навсегда утрачу это мгновение.
— Кент? — зову я.
— Да?
— Пообещай остаться со мной.
— Обещаю.
И в эту самую секунду, когда я больше не уверена, сплю ли, бодрствую или иду по некой долине между явью и сном, где исполняются все желания, я ощущаю трепетное прикосновение его губ к моим, но слишком поздно, я ускользаю, исчезаю, он исчезает, и неповторимое мгновение скручивается и замыкается в себе, как цветочный бутон, складывающий лепестки на ночь.
На этот раз во сне есть звуки. Когда я падаю сквозь темноту, играет звонкая, заливистая музыка, как в кабинете врача или на эскалаторе, и откуда-то мне известно, что мелодия доносится из кабинета психолога школы «Томас Джефферсон».