Поцеловать Кента. По-настоящему поцеловать, медленно и долго, где-нибудь на улице… возможно, во время снегопада. Возможно, в лесу. Он наклонится ко мне, и у него снова будут снежинки на бровях, и он отведет волосы с моего лица и положит теплую руку на шею, удивительно теплую, почти обжигающую…
— Привет, Сэм, — раздается голос Кента.
Резко обернувшись, я спотыкаюсь о собственные ноги. Получилось совсем как с Джулиет Сихой: я так погрузилась в фантазии о Кенте, что его появление кажется сном или принятием желаемого за действительное.
На нем старый вельветовый пиджак с заплатами на локтях, как у безумного — и восхитительного — учителя литературы. Вельвет выглядит очень мягким, и мне ужасно хочется прикоснуться к нему. Это желание никак не связано с моим сегодняшним настроением и пониманием драгоценности всего сущего.
Кент держит руки в карманах и втягивает голову в плечи, словно старается не замерзнуть.
— Прогуляла математику?
— Гм… да.
Я ждала встречи с ним весь день, но в голове совершенно пусто.
— Очень плохо. — Кент усмехается, подпрыгивая на месте. — Ты осталась без целого букета.
Он перекидывает сумку через плечо и расстегивает молнию, доставая сливочно-розовую розу, на стебле которой трепещет золотая записка.
— Остальные цветы, наверное, вернули в кабинет. Но эту я решил… вручить тебе лично. Она немного помялась. Извини.
— Вовсе она не помялась, — поспешно возражаю я. — Очень красивая.
Кент прикусывает губу — в жизни не видела ничего более милого. Наверное, он нервничает. Его глаза мечутся то на меня, то в сторону, и всякий раз, когда они останавливаются на мне, словно весь мир исчезает и мы остаемся вдвоем среди яркого зеленого луга.
— Ты ничего не пропустила на математике. — Ну вот, опять завел шарманку. — В смысле, мы разобрали несколько задач со среды, потому что некоторые переживали из-за контрольной в понедельник. Но большинство народу сидели как на иголках, наверное, из-за Дня Купидона, а Даймлеру на самом деле все равно…
— Кент?
Моргнув, он умолкает.
— Да?
— Это ты прислал ее? — Я поднимаю розу. — В смысле, она от тебя?
Его улыбка становится еще шире, как яркий солнечный луч.
— Ни за что не признаюсь, — подмигивает он.
Повинуясь порыву, я подхожу к нему и ощущаю жар его тела. Интересно, что он сделает, если прямо сейчас я притяну его к себе и коснусь его губ своими, как — надеюсь — коснулся он прошлой ночью. Но хотя от одной мысли об этом в животе порхает стайка бабочек, все мое тело дрожит от неуверенности.
Тут я вспоминаю фразу Элли в первый день, когда все началось: если в Таиланде взлетит стайка бабочек, в Нью-Йорке случится гроза. Я думаю о миллионах верных и неверных решений, случайностей и совпадений, которые привели меня сюда, к Кенту со сливочно-розовой розой в руках, и это кажется самым большим чудом на свете.
— Спасибо, — благодарю я. — Ну… за то, что принес ее.
Он опускает голову, смущенный и довольный.
— Всегда пожалуйста.
— Гм, я слышала, у тебя сегодня вечеринка?
Я отвешиваю себе воображаемый пинок за то, что глупо мямлю. В моих мыслях все было намного проще. В моих мыслях Кент наклонялся и вновь касался моих губ, нежно и трепетно. Я отчаянно мечтаю все исправить, мечтаю вернуть то чувство, которое испытала прошлой ночью — которое мы испытали прошлой ночью, он должен был это ощутить, — но боюсь, любые мои слова только все испортят. Меня охватывает мимолетная печаль о том, что я потеряла. Где-то в бесконечной круговерти вечности навсегда утрачена та единственная крошечная доля секунды, когда наши губы встретились.
— Да. — Его лицо проясняется. — Родители, типа, уехали. Ты придешь?
— Обязательно! — отзываюсь я так страстно, что он даже вздрагивает, и продолжаю на нормальной громкости: — Такое событие нельзя пропустить, верно?
— Надеюсь. — Его голос теплый и тягучий, как сироп; мне хочется закрыть глаза и просто слушать. — Я раздобыл два бочонка.
Кент крутит пальцем в воздухе, как бы изображая, насколько это круто.
— Я все равно бы пришла.
Еще один воображаемый пинок: на что ты намекаешь? Кент, однако, вроде бы понимает, потому что заливается румянцем и отвечает:
— Спасибо. Я надеялся, что ты придешь. В смысле, я думал, что ты можешь прийти, ведь ты всегда ходишь на вечеринки, ну и любишь тусоваться, но я был не в курсе, может, где-нибудь другая вечеринка, или что-нибудь еще, или вы с подругами по пятницам развлекаетесь в другом месте…
— Кент?
Он снова мгновенно закрывает рот — так мило!
— Да?
Решая, с чего начать, я сжимаю руки в кулаки и облизываю губы.
— Я… мне нужно кое-что сказать тебе.
Он мило морщит лоб — и как я раньше не замечала, насколько он милый? — отчего мне не становится легче. Я глубоко вдыхаю и выдыхаю.
— Это прозвучит совершенно безумно, но…
— Да?
Кент наклоняется еще ближе, пока между нашими губами не остается меньше четырех дюймов. Я чувствую запах мятных леденцов в его дыхании, и голова начинает кружиться, как будто гигантская карусель.
— Я… гм, я…
— Сэм!
Мы с Кентом инстинктивно отскакиваем друг от друга, когда Линдси выходит из столовой. На плече у нее наши сумки. Если честно, я рада заминке, потому что собиралась признаться не то в том, что умерла несколько дней назад, не то в любви.
Линдси шатается, демонстративно изнемогая под весом двух сумок, как будто они отлиты из железа.
— Ну что, идем?
— Куда?
Она мельком смотрит на Кента, но больше ничем не выдает, что знает о его присутствии. Она оттесняет его, как будто его вообще здесь нет, как будто он не стоит ее времени, и когда Кент отводит глаза и делает вид, что все в порядке, мне становится тошно. Мне хочется дать ему понять: я не такая, он стоит моего времени. Это мое время его не стоит.
— В «Лучший деревенский йогурт», разумеется. — Линдси прижимает ладонь к животу и кривится. — Меня так раздуло от картошки, что это исправит только химическая вкуснотища.
Быстро кивнув мне, Кент уходит — не прощаясь, ничего, просто спешит поскорее убраться. Высунувшись из-за Линдси, я кричу:
— Пока, Кент! До встречи!
Он быстро, удивленно оборачивается и расплывается в улыбке.
— До встречи, Сэм.
Отдав мне честь, словно герой старого черно-белого фильма, он топает обратно в главное здание.
Минуту Линдси смотрит ему вслед, затем переводит глаза на меня и щурится.