– Сегодня нам, кстати, два мешка опилок привезли. Удовлетворили твою заявку.
– Поздно пить боржом, когда почки отвалились. Вот и делай людям услуги… Биологический материал ему для студентов понадобился, – в мешок с шуршанием запихивались и рекламные газеты, принесенные Петрухой из дому. – А подписчика на них не пишут, – мстительно проговорил он в адрес отсутствующего эксперта. – У нас в почтовом отделении их всем подряд в почтовые ящики засовывают. Никого на работе уже не осталось?
– Мы одни. Даже «лемуры» разбежались. Только сторож-дежурный где-то дрыхнет.
Отдышавшись, патологоанатом уперся в край пустой металлической каталки, на которой из больничных корпусов привозили трупы. Жалобно скрипнули резиной колесики. Впечатление было такое, будто вздохнул один из мертвецов. Мертвые тела, прикрытые простынями, аккуратным рядком лежали на столах из нержавейки и терпеливо ожидали, когда же у Петрухи наконец появится время заняться ими вплотную. Но ногах, торчащих из-под простыней, покачивались пластиковые номерки.
– Пиво у меня и здесь есть, – сжалился я. – Хочешь, принесу?
– Тебе бы не у нас, а в отделении реанимации работать, – просветлел патологоанатом.
Я отправился в свою комнатку. У меня есть привычка держать на работе и дома запасы: пачку каких-нибудь дешевых сигарет – на случай, если кончатся мои любимые – и пару бутылок пива. Крепкого спиртного в морге не держу принципиально, чтобы не искушать Петруху. Потому как человек он подверженный. К пиву по вечерам он безразличен, янтарный напиток может заинтересовать его только утром.
Когда я вытаскивал из-за стеллажа пакет с бутылками, то услышал, как в смежном с моей комнаткой зале нагло распахнулась дверь. Шаги гулким эхом разнеслись под кирпичными сводами.
– Какого черта ты зашил в нее кроссовку с газетами? – прозвучал низкий мужской голос с явным акцентом. – Кто тебе позволил вытаскивать сердце?
– Да я, Рамирес, погоди… все объясню, – раздался напряженный голос Петрухи.
– Поздно объяснять, ответить придется. Зачем тебе понадобилось ее сердце? – Послышался звук раздираемого пакета, что-то шуршащее посыпалось на пол. – Да он тебе этот башмак сам кое-куда засунет, – вновь прозвучал голос с заметным иностранным акцентом, и послышалась возня.
Я поспешил на помощь приятелю. В зале морга я застал непривычную для нашего тихого места картину. Кроме мертвецов с пластиковыми бирками на голых ногах, в нем находилось четверо живых. Петруха с перекошенным от страха лицом жался в угол, пытаясь прикрыться обрывками большого пластикового пакета. В двух шагах от него стоял, скрестив на груди руки, молодой красавец-мужчина в черном до пят плаще. Жесткие, как проволока, черные волосы, карие с масленой поволокой глаза южанина… Да, это был тот самый тип, с которым я столкнулся на крыльце подъезда в доме покойного Дмитрия Петровича. Оказывается, его точно звали Рамирес. Уже дважды мне довелось услышать это имя. Сразу чувствовалось, что он главный в небольшой компании, внезапно наведавшейся этим вечером в наш морг. Чуть позади него стояла девушка. Сказать, что она была красива – ничего не объяснить. И ее красота имела явно не местное происхождение. Вообще-то брюнетки обычно не привлекают моего внимания, блондинки предпочтительнее. Но тут был исключительный случай. Я на мгновение даже забыл об опасности, которая угрожает Петрухе. Лет двадцать с небольшим, вылитая Кармен, не хватало лишь алой розы в волосах. Я понимаю, что Кармен, если брать ее оперный прототип, цыганка и контрабандистка. Но так уж сложилось, что в представлении нашего человека она – воплощение испанки.
Я глядел на нашу гостью, а в памяти тут же сами собой всплывали романтические стереотипы об этой стране: кровавая коррида, сумасшедшая любовь с обязательной благородной поножовщиной и гибелью влюбленных в финале истории. Мне даже показалось, что под старыми кирпичными сводами унылого столичного морга застучали кастаньеты и пару раз прозвенели аккорды андалузской гитары. Тот, кого, скорее всего, и звали Рамирес, крепко держал девушку за руку, словно опасался, что она убежит от соотечественника.
А вот третий тип был сделан совсем из другого теста и явно местной выпечки. Таких еще называют «спортсменами». Он словно телепортировался из начала девяностых годов прошлого века. Плечи плавно переходили в затылок, а затем в коротко стриженную голову. Шея отсутствовала напрочь. Наверное, для того, чтобы никто не сумел его задушить. Спортивные штаны с лампасами, кожаная куртка. Глаза ровным счетом ничего не выражали. Уж не знаю, до какой степени нужно тренировать тело, чтобы напрочь погасить это «зеркало души». Именно на него боязливо косился Петруха. Если бы такой гость надвигался на меня, я бы решил, что вряд ли проживу и четверть часа. На полу между Петрухой и «спортсменом» лежали, рассыпавшись веером, рекламные газеты, принесенные патологоанатомом из дому, и стоптанная кроссовка сорок пятого размера. Я понял, что приятеля нужно спасать.
– Я не знаю и знать не хочу, что у вас здесь происходит и кто виноват, – сказал я, пытаясь вложить в свой голос остатки самоуверенности, – но я вызываю милицию.
Испанец или латиноамериканец, черт знает его, кем он был на самом деле, снисходительно улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. Когда требовали обстоятельства, он явно мог блистать хорошими манерами.
– К вам и вашей работе у нас нет никаких претензий. Но именно к вашей, а не к его, – акцент звучал ненавязчиво, но как-то сразу заставлял прислушиваться к словам.
Голос вползал в мой мозг тихо и незаметно, как ядовитая змея в глазницу выбеленного южным солнцем черепа. Я вопросительно посмотрел на Петруху. В конце концов, ему было решать свою судьбу.
– Не надо ментов, – затравленно произнес он. – Нам их и вчера с тобой хватило.
– Раз мы здесь не одни, тогда предлагаю выйти, – произнес загадочный брюнет, у которого с Петрухой наверняка имелись какие-то свои тайные счеты.
Патологоанатом выпустил скомканный пакет из рук и обреченно шагнул к выходу из зала морга. Мне показалось, что лампочки в жестяных конусах-абажурах синхронно моргнули и стали гореть каким-то тлеющим, угасающим светом. «Спортсмен» вышел следом за моим приятелем. Его ничего не выражающие глаза сверлили Петрухе затылок. Но когда брюнет потянул девушку за собой, она вспылила. Я не понял точно, что она ему сказала. Прозвучала эмоциональная испанская скороговорка, похожая на заклинание, наверняка с крепкими выражениями. Брюнетка выдернула руку из пальцев Рамиреса и приготовилась защищаться, выставив перед собой острые ярко накрашенные ногти.
В другое время и в другой обстановке брюнет наверняка нашел бы способ ее успокоить. Он даже приподнял ладонь, будто собирался дать ей пощечину. Но, вспомнив, что они здесь не одни, нехотя опустил руку и сдержанно мне улыбнулся, а затем вышел из зала. Брюнетка остыла, замкнулась.
В низком зарешеченном окне, прорезавшем толстенную кирпичную стену морга, по ту сторону стекла я увидел Петруху. Он медленно отступал перед надвигавшимся на него «спортсменом». Рамирес стоял неподалеку и мстительно щурился. Кто и что говорил, я не слышал. Двойные оконные рамы у нас наглухо закрыты и заколочены в любое время года. Руки патологоанатома, способные «мозги вышибить» и «сердце вырвать», оказались бессильными против еще более грубой силы. «Спортсмен», обменявшись взглядом со своим хозяином Рамиресом, сгреб Петруху в охапку и швырнул на решетку окна. Пару секунд я созерцал впечатанное в металлические прутья лицо приятеля, а затем он медленно сполз, оставляя на решетке тонкий кровавый след: то ли от разбитой губы, то ли от выбитого зуба. Еще пару секунд я стоял в оцепенении.