От этой мысли у Хономера вырвался горестный стон. На краю жизни и смерти, где он безо всякого преувеличения оказался, такие недавно привычные мысли об избранничестве и славе показались пустыми, мелкими, стыдными. Но если не это, то что тогда имело значение? Что?..
Он одеревенело нагнулся и сунул за пазуху ещё одну бычью лепёшку. Тепло, исходившее от неё, было воистину благословенно.
* * *
Когда-то, в самом начале своего служения Близнецам, Хономеру нравилось читать книги о мужестве гонимых Учеников. И ему даже казалось по юношеской глупости, будто он вполне понимал их страдания и их стойкость. О самонадеянность молодости, безоблачная и беспредельная!.. Он был тогда совершенным мальчишкой и вдобавок сыном воинственного народа, высоко ставившего доблесть перед лицом смерти. Помнится, он размышлял о саккаремских Учениках времён Последней войны, которых воины Гурцата Великого сажали на колья, полагая, что, стоит лишь расспросить хорошенько, у такой могучей веры всенепременно отыщутся храмы, полные несчётных богатств. Юный Хономер мысленно примеривал на себя муки пронзённых и нимало не сомневался, что тоже смог бы, подобно им, до последнего шептать молитвенные стихи, восславляя Близнецов и Отца Их, Предвечного и Нерождённого. Подумаешь, боль тела!.. Да какое значение могла она иметь по сравнению с высотами духа?!
И только теперь, когда его пятки ступали по раскалённым углям, ноги ледяным бичом хлестал холод, а торс уязвляла едкая влага и колючки навоза, он начал отдалённо приближаться к истинному пониманию подвига мучеников за веру. Не в том состоял он, чтобы без стона и жалобы вынести долгую и жестокую боль. На это способен и крепкий сердцем язычник, попавший в руки врагов (Хономеру в былых его странствиях довелось узреть и такое). Нет. Те люди, мужчины и женщины, шли на лютую смерть не ропща, не умствуя о богоизбранности и богооставленности, не ожидая посмертной награды и вовсе не помышляя о святости. Им было достаточно понимания, что предельное напряжение духа, сопровождавшее последние страсти, малыми капельками вольётся в общий поток и, быть может, что-нибудь стронет в этом мире, столь безжалостном и несовершенном…
Что по сравнению с этим были его, Хономера, тяготы путешествий, Которые он вспоминал с такой кичливой любовью! Да, собственно, какие тяготы – так, временное лишение некоторых жизненных удобств, и не более. А его подвиги воздержания, сводившиеся к добровольному отказу от благ, коих множество людей и так было лишено от рождения до смертного часа?..
Как, должно быть, печалились божественные Братья, взирая с небесных высот на его бесконечные заблуждения и ошибки. Если только Они вообще замечали его. Если его ничтожная жизнь для Них вправду что-нибудь значила…
Покамест Хономеру всё крепче казалось, что единственными в мире существами, которым он оставался небезразличен, были терпеливые грифы. Нет, они не следовали за ним, алчно перелетая с камня на камень. Они просто сидели на вершинах утёсов, господствовавших над сыпучими гривами, и зорко следили за маленькой человеческой точкой, переползавшей внизу. Скоро, уже совсем скоро она окончательно прекратит шевелиться. И тогда настанет их час.
…И вот начали сгущаться новые сумерки, и невозможно было поверить, что подступал всего лишь второй вечер его бесприютного странствия по Алайдору. Столь же невозможной представала и мысль, что всё это должно было когда-нибудь кончиться. Так или иначе – но кончиться.
А может, он уже умер, и то, что ему приходилось претерпевать, и было вечным посмертием, отмеренным за грехи?.. Вера его предков отправляла душу злого человека на отмели Холодной реки, бродить по колено в воде, среди острых, как ножи, обломков камня и льда… Хономер тащился вперёд, хромая на израненных, подламывающихся ногах, и в его мыслях царила уже полная неразбериха. Если он действительно умер, то где же Праведный Суд, почему не было взвешивания его дел, добрых и дурных? Или всё состоялось, но он в помрачении ухитрился забыть? Или это было частью его кары – непонимание, что же на самом деле произошло?..
Сумерки ещё не налились ночной чернотой, когда ему попался нависший валун, показавшийся подходящим для ночлега. Под одним его краем в галечной осыпи образовалось нечто вроде пещерки, не очень глубокой, но скрюченному человеческому телу поместиться как раз. Забившись туда, Хономер бережно распределил кругом тела навоз, поджал ноги и обхватил себя руками, сворачиваясь в клубок. Опустил голову на колени, плотно притиснутые к груди, – и мгновенно уснул.
Ему не досталось исцеляющего, спокойного сна. Он увидел себя каторжником в Самоцветных горах, избитым и грязным, прикованным в углу мрачного ледяного забоя. Его, не давая выпрямиться, крепко держала короткая цепь, и не просто держала, – гораздо хуже, она постепенно натягивалась, притискивая его за ошейник к щербатому полу, грозя переломить хребет. А кто-то невидимый ещё и смеялся, забавляясь его отчаянием. Очень странный был это смех, шуршащий и рокочущий одновременно…
Хономер вздрогнул и рванулся, просыпаясь.
К его полному и окончательному ужасу, сон и не подумал рассеиваться. Приснившееся властно вторгалось в явь, весомо заявляя о себе страшной тяжестью, вдавившей его в неудобное, бугристое ложе. Рокот и шуршание, истолкованные им как издевательский смех, были звуком мелких камней, вытекавших из-под большой глыбы, где он нашёл себе приют, и приют оборачивался ловушкой. Валун оседал, грозя придавить ничтожную в своей хрупкости человеческую козявку…
Хономер издал животный вопль ужаса и забился в темноте, пытаясь ползти.
Тут обнаружилось, что его сознание проснулось гораздо быстрей тела. Тело, предельно измордованное болью и холодом, просто отказалось спасаться ещё от новой напасти. На бешеные приказы рассудка оно отвечало лишь слабым трепетом мышц. На мгновение жреца даже посетила мысль, глубоко кощунственная в глазах почти любой веры: а что, если прекратить бессмысленную борьбу? Дать безымянному камню довершить начатое враждебными духами Алайдора двое суток назад?..
Тяга к жизни всё-таки оказалась сильней. Ноги совсем не повиновались Хономеру, да и не мог он, зажатый под валуном, их уже распрямить… но руки сумели сделать усилие, и жрец, обрывая ногти, всё-таки уцепился за что-то и бесформенным комом выкатился из-под опускавшейся глыбы. Выкатился, плача, задыхаясь, хрипя и толком не веря, что спасся. Только надолго ли, вот что интересно было бы знать?..
Глыба позади него глухо вздохнула – ни дать ни взять разочарованно – и, сопровождаемая шлейфом камней помельче, отправилась в недальний путь по склону отрога. Скоро содрогания и шум затихли внизу, и опять стало тихо.
Был самый тёмный час перед рассветом, когда холод и зло, словно чувствуя близкое завершение своей власти, стремятся причинить как можно больше беды. Хономер ощутил, как горячими каплями текут по щекам слёзы. Только они и свидетельствовали, что в его теле ещё сберегалось сколько-то жизненного тепла. Жрец пополз, как раненое животное, кое-как подтягивая и подставляя под себя бездействующие колени. А потом он начал молиться. Молча и совсем не так, как во времена, когда его называли Избранным Учеником, предводителем тин-виленского священства. “Боги моих отцов, вечно хранящие народ Островов!.. – взывала его страждущая душа. – И вы, Прославленные в трёх мирах, Которым я поклялся служить. И ещё вы, иные Поборники Света, чьи имена радостны на устах ваших земных чад… В чём мой грех перед вами? Где заплутал я на духовном пути? Укажите дорогу…”