О главном моем герое, о Жане Д., мне бы хотелось еще поговорить в очень ясном тоне, показать его вам, приводя факты и даты. Но подобная задача тщетна и приводит к обману. Лишь песнь с наименьшими погрешностями способна выразить, что он для меня значил, но список поэтов так ограничен. Романист волен взяться за любой сюжет, говорить о персонаже, каков бы он ни был, с жестким соблюдением точности и получать совершенно различную картину. Поэт же подчиняется велениям сердца, притягивающего к нему все души, помеченные в уголке крестиком зла и несчастья, а потому все персонажи моей книги походят друг на друга. С незаметными изменениями они переживают те же счастливые и несчастные минуты, и, говоря о них, моя речь, вдохновленная ими, перепевает на один и тот же мотив все те же поэмы.
Пока он был жив, свирепую муку причинял мне сам Жан, а ныне — его гибель. Жизнь его представляется чудом чистоты, а смерть в бою придает ей еще больше яркости. Во время похоронной церемонии перед его гробом кюре произнес несколько слов и среди них следующие: «Он погиб на поле чести». Во всех иных случаях формулировка заставила бы меня только пожать плечами и улыбнуться, но священник применил ее к Жану, и, хотя она и прославляет моего друга, прилагая к нему те знаки почестей, какими располагают смертные (поле чести — это длинный и широкий пустырь за жилищем моих приемных родителей, куда по ночам очень издалека, иногда из самой Японии приходят герои, чтобы там умереть), вроде бархата и золотой бахромы, — эта фраза, произнесенная христианином, чья задача умиротворять, тоже проясняет контуры Жана, уточняет их, рисуя его героем правого дела, ополчившимся против зла, как рыцаря, как чистого, повергающего нечистых. Подобная чистота приличествует и мне. Вот как я понимаю значение символов, ведь и я бросил цветок на его могилу, ибо фраза кюре несколько укрепила мое сердце, напрягла голень и всем этим позволила мне выказать гордость за Жана. Именно этой чистоте, величию подобной смерти, спокойному и молчаливому мужеству моего мальчика я бы пожелал посвятить эту историю, лучше прочих выражающую тайные радужные свечения моего сердца; но в силу тех же причин открытые мною ранее персонажи, обожаемые мной, любимые и посейчас, будут здесь самым ужасным образом изувечены.
При всем том, если все эти бурные герои еще не исчезли с подмостков, мне невозможно рассматривать их под единым освещением. Разве не пристало мне возлюбить прямоту, благородство, справедливость? Чем глубже во мне обосновывается душа Жана — и сам Жан, — тем больше склонности я питаю к подонкам без величия, к трусам и подлецам, к предателям.
Но сначала поговорим о его присутствии во мне. Как только на кладбище его присыпали землей, обстучали со всех сторон могильный холмик и я сделал первый шаг к выходу, я очень четко ощутил, что отрываю себя от мертвого тела, каковое целых четыре дня и еще пятнадцать минут назад, до того как заколотили крышку гроба, занимало место Жана, от трупа, в который Жан превратился благодаря чудесному явлению метко пущенной пули. Однако вскоре — нет, не воспоминание, но сам Жан занял место там, где находится то, что я вынужден назвать моим сердцем. О его присутствии я узнаю вот почему: я не осмеливаюсь произнести или подумать что-либо способное его раздражить или ранить. Вот еще одно доказательство его присутствия во мне: если по его поводу произнесут какую-либо фразу, саму по себе безобидную, но пошлую по манере выражения, например: «Вот он помер и больше уж не перднет», — я расценю это как оскорбление, как профанацию и сломаю челюсть оскорбителю, который наносит урон не только моему страданию, я бы это перетерпел, но самому Жану, который может это услышать. Я раздроблю оскорбителю челюсть потому, что у Жана имеются только мои руки, ставшие его руками, чтобы защищаться. Я еще мог бы допустить, чтобы его оскорбляли при жизни, если он не мог этого слышать. Но если он слышит, пусть защищается! У него были его юность и сила. Теперь он слышит моими ушами и дерется с помощью моих кулаков. А посему я не могу сомневаться в собственной любви, если книга, которую я пишу, есть не что иное, как жадный поиск проходимцев, коих он презирал. При всем том я не чувствую, что совершаю святотатственный акт, даря ему эти чудовищные историйки. Одна деталь: предыдущие книги я писал в тюрьме. Чтобы дать себе роздых, я воображал рядом Жана, свою руку вокруг его шеи и рассказывал ему о самых последних главах. Что до этой книги, как только я перестаю писать, я вижу себя в одиночестве перед его раскрытым гробом, стоящим в морге, и там я сурово излагаю ему написанное. Он не комментирует, но мне известно, что его тело, обезображенное пулями, кровью, слишком продолжительным пребыванием в холодильнике, слышит меня и если не одобряет, то принимает.
Сегодня утром идет дождь, я в отчаянии, как подумаю, что он там, в отсыревшей земле. Я сажусь, и это движение дает мне знать, что он не может сесть. Прошу тебя, Господи:
Дворец видений грез где плещут волны моря
Крылатый ужас стад волшебный пастырь горя
О Бог земли в ночи Евангелье перстов
Цветочных почек лед в молчании лесов
Ковчег огонь костра казнь и колодцы глаз
Создатель голых рук и неба в первый раз
Ты мирно шествуешь средь страха и огня
Сквозь то что мучит дух и что страшит меня
Разбитых вееров и кринолинов Бог
Бог брошенных домов и лип у сонных вод
Отрада сгорбленных в осенний вечер рощ
Костей замученных и царских кладов дождь
Мой замок памяти где балом правит страх
И стражи что к тебе не пустят и в цветах
В их копьях с губками пропитанными оцтом
Смерть моей плоти Бог мой Сирым инородцем
Стою у врат твоих и песнь тебе пою
Клубок разматываю силюсь жилы рву
И вот златая нить легчайшая как пух
Нить грез твоих благих врачующих мой дух
И летних арф твоих напев чуть слышно льется
И ночь и день Любовь из твоего колодца
Я черпаю ему тому кто вечно спит
Послушай мой рассказ в нем с хрустом перебит
Костяк В ветвях изломанных скрывает
Он рай мой ад мой Слабо освещает
Дорожка лунная к нему мой путь и вскоре
Церковный мрамор волн затопит горя море.
Мальчонка, которого я несу в себе, грустно улыбается моим занятиям живого человека.
— Зачем покупать десятки носовых платков?
Да потому, что моя жизнь не имеет смысла, жест уже ничего не значит, мне хочется перестать жить. Даже если это решение рушится и возобновляется каждую секунду, оно мешает мне использовать будущее. Все должно осуществиться именно в это мгновение, потому что через миг я окажусь среди мертвых и буду сидеть на корточках на поле чести и говорить с Жаном. Каждый пустой жест, внушающий мысль, что жизнь может продолжаться, либо выдает мое стремление к смерти, либо оскорбляет Жана, чья смерть должна бы силою любви привести к моей. Например, я зашнуровываю ботинки, и этот жест его волнует. Ведь нет ботинок в царстве мертвых. Потому мне надлежит относиться к вещам так же отстраненно, как приговоренные к смерти, которых я повидал в тюрьме Санте.