Мне было лет двенадцать. Мое тело начало меняться, и папа, увидев меня в ванной, довольно бестактно заметил, что у меня растет грудь. Мы шли, обсуждая идею завести хомячка, которого я выпрашивала родителей уже несколько лет, и папа наконец согласился, что я сумею о нем заботиться. Мы собирались купить его на неделе. Мама была категорически против: она заявляла, что от хомяка будет вонять. Они с папой много раз ссорились по этому поводу, пока она, наконец, не сдалась. Наверное, в обмен на что-то весьма привлекательное.
Я уже радовалась перспективе гладить хомячка по мягкой шерстке, смотреть ему в глазки, чувствовать, как маленькие коготки впиваются в ладони. Я надеялась, что он очарует моего воображаемого друга Пикового Короля, и тот перестанет меня пугать. На лугу я увидела цветы и побежала нарвать их для мамы, потому что ей нравилось получать цветы в подарок, и мое светлое «я» надеялось поднять ей настроение. Я была так занята сбором цветов, что ничего не замечала, а когда подняла голову — перед мной стоял соседский боксер и смотрел на меня полными слепой ярости глазами.
Я помню, как закричала и как Бустер прыгнул на меня. Он меня не укусил, но опрокинул передними лапами на землю и придавил своей тушей. Я видела его злобные глаза в сантиметре от своего лица, чувствовала, как он весь дрожит от ярости, и орала, орала, пока папа не прибежал мне на помощь. Хозяйка издалека звала Бустера, но он не обращал на нее внимания. Я почувствовала себя тем самым белокурым мальчиком с картины в воскресной школе, попавшим на съедение крокодилу, льву и крысе одновременно. Прошла целая вечность, пока соседка и папа не подбежали ко мне. У соседки на голове был платок, из-под которого торчали бигуди, ее тощие костлявые ноги были в заляпанных грязью резиновых сапогах. Она схватила Бустера за ошейник, выплюнула окурок в траву, раздавила его сапогом и захохотала.
— Он такой шалун! — сказала она хриплым голосом.
— Неуправляемую собаку нужно держать на привязи! — ответил папа дрожащим от гнева голосом.
— Мы не станем мучить собаку, держа ее на привязи. Это не животные опасны, а люди. Им следовало бы выказывать хоть немного уважения другим живым существам, — ответила соседка, как отвечала всегда.
Она несла какую-то чушь, банальную и бессмысленную. Нос у нее был красный, как у алкоголички. Я поняла, что папа вот-вот потеряет над собой контроль. Наконец, Бустер с меня слез, и я за руку потащила папу домой, потому что собака все время следила за мной злобным взглядом, и присутствие ее хозяйки меня не успокаивало. Колени у меня тряслись. Я думала о щенке и той девочке, о том, какое горе ей пришлось пережить. Мы шли домой, и я смотрела на цветы, по-прежнему зажатые в руке, и удивлялась, как они остались целы после того, что произошло. Я их не выронила, не сломала. Я могу подарить их маме, и настроение у нее улучшится.
Когда мы пришли домой, мама сидела за столом и держала хрустальный бокал пальцами с накрашенными ногтями. Она приняла душ и вымыла волосы, и от нее хорошо пахло. Но при виде меня она скривилась. Я начала было рассказывать, что со мной приключилось, но она оборвала меня и велела идти в душ. Но я сначала забежала в кухню, сунула цветы в вазу и поставила ее на стол перед мамой.
— Мать-и-мачеха — это самые уродливые цветы, — сказала она. — Они растут на навозных кучах, и от них воняет дерьмом.
С тех пор я стараюсь не замечать эти невинные желтые цветы.
Днем позже, когда я шла в школу, сжав кулаки, у меня во рту стоял привкус горечи — мне предстояло пройти мимо соседского дома и Бустера. Я собрала волосы в хвост, но видимо, настолько пропиталась запахом навоза, что никто не захотел сидеть рядом со мной в школе. На уроке музыки меня подвел голос — я не способна была издать не звука. Учительница, перезрелая девица, никак не могла добиться дисциплины в классе и выходила из себя, стоило ребятам начать разговаривать во время уроков или скандировать «Бис!», когда она демонстрировала нам, как звучат музыкальные инструменты. В тот день я стала объектом ее ненависти, но она забыла обо мне, когда мальчишки забрались на подоконник и начали с жаром обсуждать что-то, происходящее на школьном дворе.
Когда я пришла домой, хотела сразу шмыгнуть в спальню, чтобы лежать в кровати, смотреть в потолок и думать о своем, но услышала:
— Ева, иди сюда! Нам нужно поговорить.
Я вошла в кухню и очень удивилась, увидев за столом и маму и папу. Мама выглядела рассерженной, папа заметно нервничал. Мама скорчила гримасу, и я поняла, что она довольна и счастлива, и только делает вид, что сердится.
— Расскажи, как ты вела себя сегодня в школе. Все как есть, полную правду. И не пытайся оправдываться.
Я постаралась вспомнить, что именно произошло. Проверка домашнего задания. Но меня не спросили. Игра на перемене. Урок музыки, когда я потеряла голос.
— Карин Тулин позвонила мне на работу, — сообщила мама, — и рассказала, как плохо ты себя вела на уроке. Я позвонила папе, чтобы мы как можно скорее разобрались с этим. Как ты посмела так себя вести?
Карин Тулин звали учительницу музыки.
— И она позвонила тебе на работу? Чтобы рассказать — что? — переспросила я.
Мои вопросы привели маму в бешенство. Папа нервно ерзал на стуле. Наконец я поняла: Карин Тулин позвонила и сообщила, что я отказалась петь вместе со всеми, несмотря на ее уговоры. Учительницу раздражало, что ей не удается навести порядок в классе, и она воспользовалась случаем выплеснуть свою агрессию на меня. Она сообщила о моем якобы плохом поведении тем, кого считала строгими родителями, и надеялась, что мне устроят взбучку.
Я попыталась изложить свою версию событий, но маму это нисколько не интересовало. И я вдруг догадалась, почему она только делала вид, что сердится: я сама дала ей в руки оружие против себя. К тому же, она взяла в заложники папу, для которого плохое поведение в школе было серьезным проступком. На самом деле маме было наплевать на Карин Тулин и на то, как я веду себя на уроках. Я видела, к чему она клонит, и в страхе ждала продолжения.
На маме были узкие черные брюки и розовая рубашка. Лицо у нее раскраснелось. Браслеты звенели, когда она, внутренне злорадствуя, кричала, что я могу вести себя как угодно, но она не желает выслушивать жалобы учителей. И вот он — решающий удар:
— Мы с папой решили, что ты не заслужила хомяка. Ты не способна позаботиться о себе самой, не говоря уже о домашних животных.
Мои слезы были бы признанием вины, и я не собиралась доставлять ей такое удовольствие. Маме больше нечего было сказать, и я попросила разрешения пойти в свою комнату. Я спряталась с головой под одеяло, но до меня все равно доносились мамины крики.
— У меня неуправляемый ребенок! — вопила она. — За что меня Бог наказал?!
Папа что-то ей ответил. Я слышала их голоса: ее — высокий и истеричный, его — слабый и невнятный. Мне стало жарко под одеялом. Закрыв глаза, я увидела Пикового Короля. Я увидела его на скале, о подножие которой бились волны, и услышала его крик: «Ты тоже должна прыгнуть, Ева! Ты должна прыгнуть, чтобы выжить!». И он бросился со скалы головой вниз. Я проснулась с поразительно ясной мыслью, что нужно сделать и как. Словно вышла из своего тела и могла наблюдать за ним со стороны.