Сегодня мысли у меня мрачные. Или, может, они всегда были мрачными, а я заметила это только сейчас, когда увидела их на бумаге, написанные маминым почерком. Маминым и моим. А может, виноват дождь, что так и продолжал лить, когда я подошла к дому, насквозь промокнув. Свен догадался разжечь камин, благо, у нас всегда заготовлены дрова. Заготовка дров была моей обязанностью в детстве, и я охотно продолжаю этим заниматься. Кладу полено, заношу топор, чувствую, как лезвие вонзается в древесину, и полено с треском раскалывается на две половинки. Одна плохая, другая хорошая, думаю я, потому что одна всегда получается ровнее и красивее другой. Но только вместе они создают гармонию целого.
Мы провели весь день с зажженным камином, пока дом и я не просохли и согрелись. На камине, как всегда, стояла мраморная статуэтка Девы Марии и наблюдала за нами. При свете камина она словно оживала и благословляла меня по старой привычке. Мраморную статуэтку Девы Марии в полметра высотой я получила в подарок от бабушки с дедушкой, и когда-то она казалась мне необычайно красивой. Я и сейчас чувствую себя рядом с ней в безопасности, но даже она не может избавить от ощущения, что это лето будет печальным. Пиковый Король стоял у меня за спиной и заглядывал через плечо. Я чувствовала затылком его дыхание. Я должна писать. У меня нет выбора. Я всегда помнила, что киты пробуждаются к новой жизни, опускаясь под воду.
15 июня
Дождь шел весь вечер, и когда я выглянула в окно, молния рассекла небо надвое. Через секунду раздался удар грома. Но я не боюсь грозы, она мне всегда нравилась, особенно в детстве, когда я лежала ночью без сна и рассматривала тени на потолке, представляя, кем они могут быть. Я видела то собак, то ангелов, и всегда — таинственную фигуру Пикового Короля. Он появляется в моих снах и фантазиях, сколько я себя помню, и иногда придает мне сил, а иногда пугает до смерти.
Пиковый Король часто рассказывает мне о китах в Ледовитом океане, о том, как они живут, думают, любят друг друга, о том, что они могут проглотить грешника и выплюнуть его потом далеко от родного дома. Я прошу обнять меня и убаюкать. Иногда Пиковый Король соглашается. Временами я скучаю по нему, порой прошу совета. А бывает, умоляю исчезнуть, оставить меня в покое, потому что он никогда не показывает мне свое настоящее лицо. Но всегда возвращается, чтобы присесть на край постели, и убежать от него невозможно, как от собственной тени.
Несмотря на ужасную погоду, мы со Свеном провели чудесный день — читали, разговаривали, даже разобрали кое-какие бумаги. Теперь он спит. На часах за полночь. Он спокойно похрапывает, не подозревая, что я сижу и пишу по ночам. Я зажгла свечи и откупорила одну из бутылок, подаренных на день рождения. Скромное бургундское, но пить можно. Трудно определить, сколько ему лет. Время остановилось, утратив значение — для старого человека каждая минута может стать последней.
Ветер бил в окно. Я подняла глаза и увидела, что в стекло ударилась птица, наверное, потеряв ориентацию в такую погоду. Она осталась лежать на террасе. Надеюсь, с ней все в порядке, потому что не могу выйти на улицу и помочь ей. Я знаю, природа справится сама, если это имеет какой-то смысл.
Природа может быть жестокой, но когда она предает, то делает это неосознанно. Никто не управляет движением ветра, никто не прячет солнце за облаками. С людьми все по-другому. Мне было семь лет, когда запах предательства стал настолько удушающим, что я решила убить свою мать. Что было до того, я помню смутно и не стану излагать на этих страницах. Говорят, что я рождалась трудно, словно не желала выбираться из чрева матери.
«Она как будто не хотела вылезать», — объясняла акушерка, как мне потом рассказывали. Я же ничего не помню, только смутное ощущение, словно цепляюсь за что-то в темноте, не желая приходить в мир, сулящий мне одни неприятности.
Мама часто говорила, что нет ничего ужаснее, чем роды. Мое рождение навсегда отбило у нее желание снова забеременеть, поэтому у меня нет братьев и сестер. Может, все сложилось бы по-другому, если бы я была спокойным младенцем, но это было не так. Я отказывалась брать грудь, а если и сосала несколько секунд, то соски у матери болели. Это она мне рассказала. Тяжелее всего, по ее словам, было по утрам, когда она, содрогаясь от боли в набухших грудях, была вынуждена сцеживать молоко в раковину. А папа давал мне бутылочку, чтобы я наконец успокоилась. Только у него на руках я засыпала.
В результате у матери произошел застой молока, и она оставила попытки меня кормить. В этом была и положительная сторона: теперь она могла есть и пить все, что хотела, не опасаясь повредить мне. Она говорила, что старалась кормить меня грудью до последнего, потому что умела добиваться своего, но ведь нужно думать прежде всего о себе, особенно в опасных ситуациях. Это как в самолете: «Сначала наденьте маску на себя, а потом на ребенка».
И все же я думаю, она прекратила кормить меня грудью, чтобы не испортить свой бюст. Разумеется, она говорила, что пожертвовала им ради меня, но я видела его — мало кто из ее ровесниц мог похвастаться таким красивым и упругим бюстом. Трудно было поверить, что мама вообще кормила ребенка.
В детстве со мной было не меньше проблем, чем в младенчестве. Кормить меня было настоящим мучением: ела я крайне медленно. Зато могла сама себя занимать, часами играя в игрушки и мячики, и только по ночам с трудом засыпала: я постоянно видела черную фигуру, которая рассказывала мне о рыбах. Позднее я окрестила ее Пиковым Королем. У мамы не хватало на меня терпения. Моим воспитанием пришлось заниматься папе, и у него это получалось куда лучше. Во всяком случае, он никогда не жаловался и говорил мне, что я была спокойным и милым ребенком.
Мама мне этого так и не простила. В детстве я постоянно слышала, что хуже меня — младенца могу быть только я — ребенок. Это были пятидесятые годы. Повсюду прогуливались аккуратные мамочки в джемперах, юбках с широкими поясами и перманентом на головах с такими же аккуратными детьми в матросских костюмчиках. У меня тоже была «матроска», но я была серьезна и молчалива. И этого мне не прощали. Ребенок моей матери должен был быть таким же удобным и красивым, как сумка «Kelly».
Я и сейчас не знаю, правду она говорила или нет. У меня остались лишь смутные воспоминания, а еще слова отца о том, что я была наимилейшим ребенком, и утверждения матери, что я была упрямой и злой. Последнее подтверждали фотографии, на которых она всегда улыбается, а рыжеволосая зеленоглазая девочка рядом с ней угрюмо смотрит в объектив. Анна-Клара унаследовала мои глаза. Я рано поняла, что матери на меня наплевать, она никогда меня не полюбит, и только одной из нас удастся целой и невредимой выйти из этого темного туннеля. В семь лет я решила, что это буду я.
За несколько месяцев до того в моей жизни появилась Бритта. Мама вскоре после моего рождения вышла на работу, мотивируя это тем, что семье нужны деньги, но я знаю: она просто не желала торчать дома с маленьким ребенком. Это отличало ее от большинства мамаш в нашем квартале. В аккуратных домах по соседству нарядные женщины с макияжем в туго завязанных на талии фартуках по утрам махали на прощание своим мужьям и принимались за превращение своих жилищ в «совершенный дом», благо современные бытовые средства сделали это занятие легче и приятнее. А моя мать отправлялась на фирму, торгующую модной одеждой, где отвечала за закупку коллекций. Другие женщины убирали и стирали сами. У нас была домработница фру Линдстрём.