– Она ушла. Уехала в Москву. Вспомнила, понимаете ли, об одном неотложном деле и помчалась в аэропорт, – забормотал Дубов, ощущая неловкость.
В самом деле, если бы не его внезапное решение расстаться с Оленькой… Получается, что он эту самую Лилю обездолил, куска хлеба лишил. Она-то, бедняжка, надеялась, что залетная москвичка скупит ее коллекцию оптом на корню, а тут вон что вышло!
– Вот оно что, – прошептала Лиля, и Дубову показалось, что ее глаза подозрительно заблестели, зарозовели крылья узкого носа. Уж не плакать ли она собралась? Женских слез Дубов не любил и боялся, этого добра он с Оленькой хлебнул по самые лобные пазухи! Но нет, не плачет. Молодец.
– Да вы садитесь! – спохватился Дубов, сообразив, что он сидит в присутствии дамы, да еще перед накрытым столом. – Давайте поужинаем. Видите, я остался без спутницы, да и вам не мешало бы перекусить…
Не то чтобы ему очень хотелось ужинать в компании этой провинциальной дамочки, но ему было перед ней неловко и хотелось чем-то искупить свою невольную вину. Дубов полагал, она откажется, но Лиля согласилась – села и деловито развернула меню.
Так по-дурацки начатый ужин все же удался. Модельерша не сидела на диете, ела с аппетитом и смеялась незамысловатым шуточкам Дубова. Улыбка у нее была искренняя, да и вообще при ближайшем рассмотрении модельерша оказалась очень славной. Возможно, Дубов слегка перебрал… Он вообще-то не пьянел никогда и в этот раз хмеля не чувствовал, но что-то ведь должно было его сподвигнуть пригласить Лилю к себе в номер, продолжить посиделки? Он ведь только что вырвался, скуля и теряя клочья шерсти, из романа, как из капкана, неужели же будет утешаться таким примитивным методом? И опять она могла отказаться, разве приличные девушки ходят по ночам в гостиничные номера к малознакомым мужчинам? А она согласилась, вот мы какие!
Впрочем, Лиля могла бы и не соглашаться. И Дубов мог бы ее не приглашать. И Оленька могла бы вдруг передумать и не уехать в аэропорт, остаться в номере, на свой страх и риск устроить второй раунд выяснения отношений… Но все равно – судьба нашла бы средства, чтобы Лиля и Дубов встретились. У нее, у судьбы, у старушки кривой, были на этих двоих какие-то собственные планы, вились для них нехоженые тропы, приоткрывались, ржавыми створками скрипя, темные, древние тайны…
Шампанское было слишком холодным, ледяные иголочки неприятно впивались будто бы прямо в мозг. Дубов вообще шампанское не любил, поэтому допивать не стал, приткнул фужер на столик, да неудачно. Тонкое стекло взорвалось пенным фонтанчиком, острые, как иглы, осколки усеяли белый ковролин. Дубов ругнулся было и сразу же виновато прижал уши, покосился на Лилю:
– Извините.
– Не страшно, – спокойно ответила она. – Думаю, это вашему номеру уже не повредит.
Что правда, то правда! Оленька, собираясь, ухитрилась перевернуть люкс вверх тормашками. Все шкафы были открыты, шмотки Дубова ровным слоем усеивали пол в спальне, а в гостиной мстительная девица учинила настоящий свинарник, вывернув на стеклянный столик пепельницу, вазу с цветами и тарелку блеклого зимнего винограда. За поздним временем горничную вызывать не стали, ликвидировали беспорядок сами. Цветы снова оказались в вазе, виноград и окурки – в мусорном ведре. Сели, открыли шампанское, тут бы и наступить напряженной паузе. О чем им разговаривать? Ан нет, беседа потекла вполне весело и приятно. Лиля даже показала новому знакомому фотографии своих близких, хранимые в бумажнике. Мужа у нее не было, зато была мама и чудесный сын Егорушка.
– Настоящий ангелочек, – искренне сказал Дубов.
– Спасибо, – растрогалась счастливая мать.
Ангелочек, да. Сколько Дубов таких побил в золотые денечки детства! Впрочем, может, это снимок такой неудачный. Соломенные есенинские кудри, круглые голубые глаза, натянутая улыбка. Одет мальчик так, что в голову невольно приходят мысли о похоронах – черный костюм, черный галстук, белая рубашка. Впечатление усугубляется букетом осенних астр, которые мальчик сжимает в руке. А в жизни может быть нормальным пацаном, кататься на скейте, играть в футбол и слушать «Ромштайн». Или еще рановато для «Ромштайна»-то?
– Это первое сентября, Егорушка идет в первый класс, – сообщила Лиля. – А вот мама.
Мама оказалась подтянутой молодящейся дамой.
– Красивая.
– Жаль, я не пошла в нее. Маму все знаете как называют? Царица Тамара.
– Ты тоже красивая. Ох, я, кажется…
– Можно на «ты». Только без брудершафта.
– Как угодно, мадам, ваше желание для меня закон!
– Дубов… А я вот хотела спросить – как тебя зовут?
– Что? А… Григорий я.
– А почему Ольга, представляя тебя, назвала только фамилию?
– Имя ей мое не нравилось. Может, мы лучше не будем о ней говорить?
– О-о, я догадывалась, что у вас что-то не так…
– Уже никак. Мы расстались. Почти у тебя на глазах.
– Надеюсь, не я была тому причиной?
– Как галантный кавалер, я должен бы сказать, что именно ты.
– Нет, наоборот. Чтобы меня не мучили угрызения совести…
– Чтобы тебя не мучили угрызения совести, я говорю: мы расстались, потому что назрело. Пришла пора, она влюбилась. Хочешь конфет? Тут есть. Кажется, неплохие. С орешками… Еще вот апельсины и бананы.
– Гриш, если я еще что-нибудь съем, я лопну. И тут будет очень грязно.
Звук собственного имени заставил Дубова напрячься. Странное дело, он почти от него отвык. Оленька предпочитала звать его по фамилии, имя ей и в самом деле не нравилось. Выговорить «Гриша» у нее язык, видите ли, не поворачивался, «Григорием» она тоже его звать не могла. Начала было именовать «Гарри», представляете? Вот так томно, в нос, по-французски грассируя: «Гар-хг-хг-и»! Но тут Дубов взбунтовался, заявил, что он не мальчик-волшебник и пусть лучше зовет по фамилии, как в школе!
– Фамилия-то тебя моя устраивает?
Оленька только изящно сморщила носик, но промолчала. Сама она, знаете ли, была Вяземская! Не кто-нибудь! Впрочем, однажды Дубову случилось поговорить по телефону с сестрой госпожи Вяземской. В легкой беседе и выяснилось, что фамилию Оля изволила сменить, а вот сестренка ее, и мать, и отец – вся семья, в общем, – Кашнотовы! Оленька Кашнотова – это ведь неизящно! Дубову тогда хватило такта над Олей не подшучивать, и вот благодарность. Гришей Дубова с тех пор только мама звала. И вот сейчас эта чужая совсем женщина произносит его имя – так легко, так спокойно!
И тут он ее поцеловал. Не мог не поцеловать. Одной рукой неловко обнял за плечи, в другой держал на отлете коробку отвергнутых шоколадных конфет. Кажется, неплохих, даже очень хороших – с орешками… А поцелуй получился еще лучше – настоящим, крепко-зажмуренным, влажно-трепещущим. Он словно спросил ее о чем-то, целуя, и ее теплые губы, прижимаясь к его губам, нашли и дали ответ. Единственно возможный, единственно верный ответ. Все поцелуи, бывшие до этого в жизни Дубова, вдруг показались ему фальшивками, а этот, настоящий, вот-вот должен был кончиться, и Дубов этого не хотел.