— Господин генерал, у моей матери шестеро по лавкам. Я — старший. Как отец помер, так с хлеба на воду перебиваемся. Я ж с пяти лет в услужении, с девяти мешки на пристани таскал. Одна надежда была, что я в люди выбьюсь и сестрам помогу приданое справить. А то ж по миру пойдут. Нету у нас ничего. Совсем… — Голос у парня сорвался.
Драгомиров, побагровев, бросил на меня отчаянный взгляд. Я поднялся и подошел к ребятам:
— А чем вас эти книжки-то заинтересовали? Ну, которые про революцию.
Ребята, обнаружив рядом с собой великого князя, растерянно вскочили. Я успокаивающе махнул рукой — сидите, мол, — и присел сам.
— Ну так чем?
Студенты переглянулись, я усмехнулся:
— Ребята, мне ж от вас правду услышать надо, а не приятные слова. Вы как, правду-то сказать способны или вилять примитесь?
Они снова переглянулись, а потом тот, который разговаривал с Драгомировым, опустил голову и тихо произнес:
— Просто там все как про меня написано было. Про нищету нашу, про то, как мать кровью харкать стала, и про соседа-ирода, который ей за работу от зари до зари гроши платил. И что из-за таких, как он, мы в нищете и живем.
Я понимающе кивнул:
— Значит, там о несправедливости вся правда написана?
— Да… — глухо сказал он и сгорбился, потеряв всякую надежду.
Я наклонился вперед, поднял его подбородок, заглянул в глаза:
— Понимаешь, в чем дело… несправедливости вокруг нас много. Это точно. Вот только никто и никогда совсем ее устранить не смог. Даже те, кто пытался. — Я на мгновение задумался. — Есть на севере Италии богатый город Флоренция. Он и сейчас поражает воображение роскошью и убранством, а в то время, про которое я тебе хочу рассказать, все его роскошные соборы, мосты и дворцы только-только строились и потому сияли свежей позолотой и отполированным мрамором. Люди в этом городе жили разные. Одни ставили себе дворцы и щедро жертвовали на величественные соборы, другие проводили день-деньской в трудах и заботах, а вечером их единственной отрадой были краюха хлеба и стаканчик дешевого итальянского винца. В этом не было ничего удивительного. Тогда, в конце пятнадцатого века, так жили везде. Ну, может, не совсем так. В большинстве городов не строили мраморных соборов — едва хватало на каменные, а кое-где и вообще лишь на деревянные. Да и с дворцами было все не так просто. У нас, например, в Москве, которая тогда была столицей, даже цари еще жили в деревянных палатах. Ну да страна только-только иго сбросила, не до жиру было никому… Но в общем все было похоже. Одним — курные избы, другим — терема. — Я украдкой бросил взгляд на второго парня. Тот слушал меня, разинув рот. И я продолжил: — И вот однажды в этом городе появился монах. Его звали Джироламо Савонарола. Он был умен, честен и искал справедливости. Он получил возможность говорить и воспользовался ею со всей силой своего таланта проповедника. Обличал пороки — разврат, сребролюбие; обвинял богачей в том, что, когда они едят на золоте, живущие рядом с ними бедняки от голода соскребают смолу с корабельных досок. И таков был его талант, что, послушав его, люди изменились. Женщины сняли с себя драгоценности, купцы принялись раздавать бедным и нищим накопленные состояния, богатые землевладельцы прощали крестьянам недоимки. Люди не могли смеяться, потому что в мире существует несправедливость, отказывали себе во вкусной пище, потому что где-то голодают. Они не пели песни, а лишь псалмы, не плясали, а лишь молились и постились…
Парни ошеломленно смотрели на меня. Я грустно усмехнулся про себя — какие же они все-таки наивные…
— Но прошло время, и люди, так истово жаждавшие справедливости и Царствия Божьего на земле, слегка устали от своих яростных трудов и начали оглядываться по сторонам. И с удивлением обнаружили, что все их попытки установить справедливость отчего-то привели к очень странным результатам. Недостроенные дворцы и соборы, которые должны были стать украшением Флоренции, ветшают и разрушаются, захламляя город и придавая ему вид развалин, потому что те, кто давал деньги на их строительство, раздали их бедным, а те, кто строил, полученные деньги уже проели. А новых нет. Купеческие караваны, ранее в изобилии наполнявшие постоялые дворы и рынки города, теперь обходят его стороной, потому что здесь нечего купить и нечего продать. Путешественники, тоже во множестве стекавшиеся в великолепный город, теперь сюда и носа не кажут. Потому что здесь грязно, ведь дворники получили свою справедливую долю, которую вернули им бывшие богатые купцы и аристократы, а если есть деньги — можно немного и отдохнуть. Потому что здесь мрачно и на улицах не слышно ни песен, ни смеха. Потому что здесь теперь дурно кормят, а главное — близится голод. Потому что те деньги, которые были разделены по справедливости, уже кончаются. А новых в город не приходит. — Я замолчал.
Парни две минуты напряженно смотрели на меня, а потом один из них не выдержал и спросил:
— И что?
— Когда голод наступил, разъяренные горожане схватили своего бывшего кумира и привели его на суд Папы. И тот его казнил. А Флоренция потом еще несколько десятилетий выбиралась из той ямы, в которую вверг ее Савонарола, совершенно искренне пытавшийся установить справедливость хотя бы здесь, в этом отдельно взятом городе… — Я вздохнул, помолчал немного, бросая испытующие взгляды на ребят, которые находились под сильным впечатлением от моего рассказа, и продолжил: — Несправедливость — это плохо. И с ней стоит бороться. Но каким путем?.. Один — взять то, что есть, и поделить заново, по справедливости. Вот только как ее определить, настоящую и полную справедливость? Ведь я-то, например, уверен, что я достоин большего, а Никша обойдется — он криворукий, за ним через раз все переделывать приходится. А Никша думает наоборот — и у него своя правда. Он хоть и криворукий, а сильный, и ежели что поднять и перенести, так всегда его зовут. А кто-нибудь третий скажет: я ж на вас, охломонов, еще и готовлю, мне большая доля. Так до драки дойдет! И будем все драться до тех пор, пока не найдется кто-нибудь самый сильный и не прекратит свару, в которой будет изрядно потрепано все, что собирались поделить по справедливости, а что-то и разбито вдребезги. И он заставит всех принять его правду и разделить все по его воле. А горожанам останется лишь шипеть по углам, потому что вслух можно будет только славить мудрость самого сильного да жаловаться этому сильному на соседей. И ладно, если сильный будет умным — тогда он действительно сможет хоть как-то воздать всем по заслугам и… кое-что приберечь на будущее или пустить в дело на общую пользу. А если нет? — Я закончил краткий экскурс в историю революции и СССР времен Сталина и окинул парней внимательным взглядом. — Но есть и другой путь — не делить, а множить. Ну вот представьте, ежели, скажем, в том же пятнадцатом веке у нас в России попытались бы все взять и поделить. Чего делить-то было? Бедный крестьянин жил в полуземляной курной избе, носил домотканину, а то и вообще одежку из вываренной хвои, имел полудохлую лошаденку. Если была овца, он уже считался зажиточным, а при корове — так вообще богачом. Дворянин был таким же нищим, разве что носил не домотканый армяк, а тегиляй да еще саблю имел плохонькую. «Взять» можно было только у зажиточных бояр, коих насчитывалось дай бог один на тысячу. Но даже если их вроде как немалое добро по всем раскинуть, вышло бы по одной рубахе на брата да по пяти копеек на семью. И как скоро они кончились бы?