Скарлетт проснулась и, присев на кровати, заплакала. Это был всего лишь ужасный сон. Она налила полный бокал виски и залпом выпила. Она внезапно стала сама себе противна. Она осталась одна, опять одна. Вся будущая жизнь представилась ей бесконечной чередой одиноких ночей, среди несмятых простынь, хмурого спокойствия. Лежа в постели, она машинально протянула руку, как бы желая коснуться теплого плеча, она удерживала дыхание, будто боялась спугнуть чей-то сон. Она помнила шершавость его усов на своих губах, его чудесные и смелые глаза под прямыми черными бровями, его нос – нос истинного мужчины, изгиб его рта. Во всем мире не было губ красивее, чем у него. Но внезапно в ее усталом и затуманенном алкоголем мозгу воскресло то, что на какой-то миг изгладилось из сознания: уход Ретта, осуждение окружающих, дети, живущие теперь уже своей жизнью. Она прислонилась к подушке и заплакала: «Я не хочу жить без него». Она уткнулась лицом в ладони. Она старалась возродить в себе гнев, стараясь призвать его на помощь, чтобы вновь обрести силы. Но она слишком устала, она не могла уже ни ненавидеть, ни чего-либо желать. Сознание понесенной потери словно налило ее свинцом. Она все потеряла. Даже гордости не осталось. Итак, конец всему. Она долго лежала, откинувшись на подушки и закрыв глаза, а затем неожиданно приняла решение. Она достала флакон со снотворным, пошла в ванную, налила стакан воды. Быть может, Бог простит ее. И она выпила одну за одной все таблетки, оставшиеся во флаконе. Их оказалось ровно двадцать две…
Это была уже десятая сигарета. Ретт понял это, потушив окурок о край переполненной пепельницы. Он даже содрогнулся от отвращения и опять, уже в который раз зажег лампу у изголовья кровати.
Было три часа утра, заснуть ему так и не удалось. Он встал и подошел к окну. Было темно и холодно. Был тот предрассветный недобрый час, когда еще не взошло солнце, глаза заволакивала какая-то мутная пелена, а все вокруг казалось обманчивым и неверным. Холодная, сырая, ватная тишина висела над городом. Ретт резким движением распахнул окно, и ледяной воздух с такой силой ударил ему в лицо, что он невольно отшатнулся. Он посмотрел на свое отражение в зеркале и тут же отвел глаза. Вид у него был скверный. С ночного столика он взял пачку сигарет, машинально зажег одну и тут же положил ее обратно. Сейчас Скарлетт, должно быть, крепко спит… И он явственно представил себе ее рассыпавшиеся по подушке волосы, гибкое и все еще стройное тело и чуть пульсирующую голубую жилку у левого виска…
Ретт резко качнул головой, как бы отгоняя от себя это наваждение. Он закурил еще одну сигарету, вдыхая табачный дым с какой-то яростной жадностью, потом вытряхнул пепельницу в камин.
Все же его тянуло к Скарлетт!
Он все еще держал в руке пепельницу, но она вдруг неожиданно выскользнула из его пальцев, покатилась по полу и не разбилась. А ему почему-то захотелось, чтобы она разбилась вдребезги, чтобы кругом валялись осколки, обломки, как и его жизнь. Но пепельница не разбилась.
«Пусть убирается прочь из его жизни, пусть отправляется, куда хочет, только оставит его в покое, – твердил ему рассудок, а сердце, сердце тихонько ныло, – пойди к ней, беги, ведь ты же до сих пор любишь ее. Верни ее, и жизнь опять обретет смысл.»
Ретт присел на край кровати с каким-то странным выражением, пристально глядя на свои руки. Затем медленно поднялся и стал одеваться. «Я должен найти ее. Она необходима мне», – твердил он себе…
Скарлетт лежала прозрачная, как воск, глубоко ввалившиеся глаза были закрыты. Высокие дуги ее бровей часто казались Ретту огромными арками ворот, но что творилось за этими воротами, ему так и не удалось узнать.
Теперь ему до боли захотелось, чтобы поднялись закрытые восковые веки. Он знает ее глаза, по ним только догадаешься о буре разноречивых чувств, но уверенности они не дают ни в чем и никогда. Только бы она открыла глаза – и в этот единственный, в этот последний раз он увидит правду.
Очень явственно, так явственно, словно они облеклись плотью и стоят тут же в комнате, ощутил он ее слова: «Я любила тебя, я ждала тебя, а ты меня предал».
Ретт смотрел на нее, и мысли его путались. Нет, это невозможно, она не умрет, нельзя себе представить, что это горячее, своенравное, надменное сердце перестанет биться. Он мысленно приказывал ей шевельнуться, открыть, наконец, глаза, узнать его, заговорить.
Она вдруг судорожно вздохнула и открыла глаза. Скарлетт увидела склонившееся над ней лицо Ретта и слабо взмахнула рукой, как бы защищаясь от этого наваждения. А в мозгу слабо стучало: «Он покинул меня навсегда, навсегда, навсегда…» И собрав последние свои силы она закричала:
– Ретт, вернись, Ретт!..» – И вдруг сильные руки подняли ее и прижали к себе. И откуда-то из мрака долетел до нее такой родной, такой до боли знакомый голос:
– Я здесь, здесь. Тише. Все в порядке. Не сдавайся. Держись, моя ласточка. – Его теплые сильные руки сжали ее голые локти. Скарлетт открыла и снова закрыла глаза цвета темного изумруда. И снова его голос срывался, постоянно кричал ее имя:
– Скарлетт! Моя дорогая, моя жизнь. Я думал, что потерял тебя навсегда. Дорогая, любимая. Я не хочу рисковать тобой опять. Теперь мы всегда будем вместе, любимая, единственная моя…
Он держал ее хрупкое, почти невесомое тело в своих сильных руках и понимал, что потребуется еще много терпения, много нежности и, само собой разумеется, много времени. И он чувствовал, что он терпелив, нежен и что впереди у него вся жизнь. Только бы она сейчас сказала хоть одно слово…
– Ретт! – промолвила она почти шепотом, и голос ее сказал ему все то, что понятно и без слов…