Чуть отодвинув занавеску, я наблюдал, как через пару минут примчалась машина с синими полосками на борту. Ребята выскочили крутые, в бронежилетах, с автоматами. Я ощутил смутное удовлетворение, хотя раньше по-обывательски милицию не любил: грубияны, тупые, пьянь...
В черных машинах явно не спорили под дулами автоматов. Я видел, как появилась рука, парень в пятнистом комбинезоне, не опуская автомата, взял документы, долго просматривал, передал другому. Все это время стволы автоматов смотрели в салоны роскошных машин, и я представляю, как осторожно там двигались, чтобы не спровоцировать автоматную очередь.
А затем случилось то, чего я ожидал и побаивался. Милиционеры почтительно откозыряли, вернули бумаги и уехали. Черные машины остались.
Сердце мое колотилось учащенно. Похоже, за мной ведут слежку. Собирают данные, так как я ничем не интересен, и досье на меня явно никто не составлял. Ребята спешат восполнить упущенное, а сейчас, возможно, записывают сквозь двойные стекла с помощью лазерных усилителей даже шуршание бумаги в туалете.
И следят за мной не простые бандиты, не простые.
Кречет звонил дважды. Предупредил, что линия защищена, ни одна собака не подслушает, но я перебил невежливо, пока он ничего не брякнул, рассказал о машинах. Они стояли всю ночь, я ложусь поздно, видел. К утру, правда, исчезли, но при современных техсредствах разговор можно записывать хоть с Луны. Не только стекла, даже бетонные стены уже не защита.
Кречет посерьезнел, спросил о моей старой работе по Македонии, но по голосу чувствовалась озабоченность вовсе не балканскими странами.
Утром я отгулял возле дома, в ближайшем скверике. Хрюка как чувствовала, быстренько пустила одну большую лужу и несколько маленьких, утверждая свое "я" поверх других собачьих автографов, и мы вернулись к подъезду. Когда поднимались на крыльцо, во двор въехала черная волга. Володя опустил стекло и помахал рукой.
Когда я вошел, в приемной чинно сидели люди, чьи лица я вроде бы видел на телеэкранах и в газетах... или же просто очень похожи, чиновники все как манекены, а телевизор включал, честно говоря, только чтобы послушать погоду, и уж совсем редко – новости.
Я заметил несколько сдержанно завистливых взглядов. Особенно, на мои джинсы и рубашку с закатанными рукавами. Понятно, уже знают, что я в команде. А о своем будущем пока ничего сказать не могут. То ли в министры, то ли в лагерь. От Кречета можно ждать всего.
А селекторе послышался властный голос. Марина ответила поспешно:
– Будет сделано, господин президент!
Она встала, министры начали вставать тоже, словно невидимый оркестр заиграл гимн. Это было комично, я фыркнул, а Марина, покосившись на меня хитрым глазом, объявила:
– Господин президент просит вас в большой кабинет... Нет-нет, Виктор Александрович, вы были в малом. Позвольте вот сюда...
Мы пошли за ней как гуси, все такие же тяжелые, толстые, неповоротливые, хотя многие подтягивали животики, помня что Кречет отжимается от пола тридцать раз, брюхо не распускает, словно генерал старой царской армии, а не современной русской.
Это был не кабинет, а зал, в нем бы балы крутить, одних только люстр четыре, каждая, как в Большом театре, столы составлены в затейливую фигуру, что-то вроде подковы с крестьянского коня. На столах скромные вазочки с цветами, бутылки с минеральной водой, соками, даже широкие блюда с виноградом. Гроздья крупные, ягоды блестят, словно каждую отмывали по отдельности.
Кречет ухитрился похудеть за воскресенье. Глаза ввалились, отчего его и без того грубое лицо выглядело как у средневекового монаха, перешедшего в инквизиторы. Серая кожа стала землистого цвета.
– Наотдыхались? – сказал он сварливым голосом вместо приветствия. – Теперь посмотрим, насколько вас хватит... Сегодня мы в несколько расширенном составе. У каждого свой кабинет, но некоторые задачи проще решать сообща. Я тут пока что набросал перечень неотложных, пожарных мер. Ну, борьба с коррупцией, больше свободы милиции и группам по борьбе с бандитизмом... народ одобрит, если отпетых пристрелят еще при аресте. Есть и еще кое-какие радикальные меры, которые народ, увы, не одобрит. Более того, завопит на митингах...
Коган воскликнул возмущенно и одновременно обрадовано:
– Увеличение налогов?.. Хорошо бы, но опасно...
– Нет, – ответил Кречет, колеблясь, и все уставились на него с таким удивлением, словно заколебалась сама кремлевская стена. – Есть меры, на которые меня подтолкнули работы нашего уважаемого Виктора Александровича.
Даже с закрытыми глазами я ощутил бы эти взгляды как острые иголки в полметра длиной. Меня рассматривали уже не как блажь президента, который норовит без хлопот прослыть покровителем интеллигенции, а как нечто ядовито-опасное. Яузов кисло поморщился:
– Все-таки я не совсем понял... Какова все-таки роль нашего уважаемого Виктора Александровича? Мы успели перезнакомиться по второму разу, хотя и раньше знали друг друга как облупленных. Но Виктор Александрович, простите, все-таки для нас серая лошадка...
Черная понятно, подумал я, но почему серая? Похоже, намекает на серое кардинальство. К тому же черной называли самого Кречета.
Чувствуя, как сердце начинает колотиться учащенно, я сделал глубокий выдох, напоминая себе, что надо говорить медленнее, чтобы успевать оформлять мысли в слова, не ляпнуть очевидную глупость:
– Вы правы, роль моя странная и неблагодарная. Но если для простого человека жить готовыми алгоритмами нормально и правильно, в этом залог стабильности... да-да, чем больше в обществе людей ограниченных и никуда не стремящихся, тем общество стабильнее и благополучнее!.. то для политика это чревато. Особенно в годы, когда требуются изменения... Футуролог может предлагать меры странные и чудовищные, нормальный образованный человек немедленно поднимет вой, назовет его коммунистом, фашистом, дерьмократом, роялистом, теократом... вплоть до людоедства и сторонником рабства...
Яузов сказал язвительно:
– Коим вы, конечно же, ни в коей мере не являетесь?
– Я вообще не сторонник систем, я – футуролог. Я знаю, что были периоды в истории, когда единственно верной системой было рабство, знаю когда неизбежно процветало людоедство, и все это было освящено религией, традициями, обычаями. Я знаю эпохи, когда единственно верным решением была абсолютная власть...
Коломиец сказал враждебно:
– Например?
Я улыбнулся его наивности простого демократа:
– Например, египетские пирамиды, о которых вы как-то говорили с таким восторгом, могли быть созданы только в условиях абсолютной власти. Да и такая мелочь, как устойчивость самого Древнего Египта...