– Вот так точность, – не удержавшись, пробормотал Глеб.
– И не раньше сорок девятого, – закончил Федор Филиппович.
– Аут, – сказал Сиверов после продолжительной паузы. – Я убит, уничтожен, развеян по ветру... Не понимаю, как этот ваш Григорович пережил такое известие. В его-то возрасте! Как же он ухитрился перепутать бумагу?
– Шутками ты от меня не отделаешься, – устало сказал Потапчук. – Ты ведь прекрасно понимаешь, что, если бы существовала хоть малейшая возможность какой-то путаницы или ошибки, этого разговора у нас с тобой просто не было бы. Но ситуация действительно именно такова, как я ее тебе описал: существует письмо, написанное, вне всякого сомнения, рукой Ленина – правда, не то очень больного, не то очень старого, – на отлично сохранившейся бумаге, произведенной где-то между сорок девятым и пятьдесят шестым годом. То есть в тот период, когда Ильич уже давным-давно лежал в мавзолее и заведомо не мог ничего написать. Надо еще принять во внимание и это.
И, взяв с дивана газету, он потряс ею перед Глебом. Тот с кислой миной посмотрел на газету и отвернулся.
– Знали бы вы, до чего мне не хочется принимать это во внимание, – сказал он.
– Мне тоже намного удобнее думать, что Григорович где-то дал маху, а то и вовсе впал в маразм и рассказал мне обыкновенную байку, – признался Потапчук. – Кстати, в конечном итоге именно это может оказаться правдой. Но может ведь и не оказаться! Ты ведь знаешь, какая это сложная штука – наша новейшая история...
– Сложносочиненная, – поправил Сиверов.
– И если сейчас какой-нибудь кретин полезет ее уточнять... Ну, словом, кому это надо?
– Народу не нужны нездоровые сенсации, – грустно процитировал Слепой. – Народу нужны здоровые сенсации... Но я все-таки не понял, в чем конкретно будет заключаться мое задание.
– Конкретно? – Потапчук пожал плечами. – Ты, ей-богу, как маленький. Все тебе объясни, разложи по полочкам... Конкретно, Глеб Петрович, ты должен установить, насколько все это соответствует действительности, узнать, откуда дует ветер, и... э...
– Заткнуть поддувало, – подсказал Сиверов.
– Грубо, – вздохнул Потапчук, – но зато по существу. Именно заткнуть. Каким способом – будет видно. Сначала надо разобраться, что это такое – обыкновенное недоразумение, ошибка, провокация или исторический факт. Выяснишь, доложишь, а потом вместе подумаем, как быть.
– Подумаем, – кивнул Глеб. – Мы с вами, Федор Филиппович, уже столько лет вместе думаем!..
– И что?
– И ничего оригинального так и не придумали. Всегда одно и то же: пиф-паф, ой-ой-ой...
Потапчук поморщился: он не любил, когда Сиверов начинал морализировать, – так, во всяком случае, это называл сам генерал.
– Когда придумаешь другой надежный способ сделать опасного человека безопасным, не забудь сообщить мне, – сухо сказал он.
– Непременно, – все так же грустно пообещал Глеб. – Я подам вам докладную записку... на обороте чертежа вечного двигателя. И благодарное человечество нас с вами не забудет...
– Действуй, Глеб Петрович, – сказал Потапчук, тяжело, по-стариковски вставая с дивана. – Только аккуратно, без художественной самодеятельности. И береги себя.
– Что? – удивился Глеб.
– Что слышал. Чует мое сердце, что вокруг этого дела вот-вот заварится такая каша... Хорошо бы нам с тобой успеть все это предотвратить, но боюсь, мы сильно опоздали: секрет, о котором пронюхали газетчики, это уже не секрет.
Когда Федор Филиппович ушел, Глеб вернулся в комнату, закурил и долго в глубокой задумчивости смотрел на газету, что так и осталась лежать на диване. С того места, где он стоял, ему был хорошо виден заголовок, обведенный красным маркером: "КТО ЛЕЖИТ В МАВЗОЛЕЕ?"
Сиверов шагнул к дивану, намереваясь еще раз перечитать заметку, но в последний момент передумал, раздраженно смял газету и зашвырнул бумажный ком в самый дальний угол комнаты.
* * *
Черный, любовно отполированный до зеркального антрацитового блеска "Лексус", мигая оранжевым огоньком указателя поворота, медленно вкатился в сводчатую арку, миновал ее, спугнув по дороге тощего облезлого кота, прошуршал шинами по иссеченному трещинами, рыжеватому от старости асфальту двора и плавно остановился в тени старых лип, пока еще прозрачной и невесомой, но вскорости обещавшей сделаться густой, плотной и прохладной.
Водитель выключил двигатель и плавно затянул ручной тормоз. В машине наступила тишина. Не торопясь выходить, Клыков оглядел тихий тенистый двор, закурил и, вынув из кармана пиджака мобильный телефон, с сомнением взвесил его на ладони, как будто прикидывая, нельзя ли этой штуковиной проломить кому-нибудь череп.
Разумеется, ничего подобного делать он не стал, а просто набрал номер и стал ждать ответа. Дождался он, увы, только бравурной музыки, на фоне которой до отвращения жизнерадостный женский голос сообщил ему, что абонент отключен либо находится вне зоны действия сети.
– Старый черт, – проворчал Клыков, убирая телефон. – Одно из двух: он его либо разбил, либо просто забыл подзарядить.
– Точно, забыл, – сказал водитель. – Особенно если до сих пор с мобилой дела не имел.
– Тоже мне, премудрость, – проворчал Клыков.
Он снова достал телефон и, припомнив, набрал домашний номер Льва Валерьяновича Григоровича. В трубке один за другим потянулись длинные гудки. От нечего делать Клыков стал их считать и, насчитав десять, прервал соединение.
– Ну, куда его черти уволокли? В магазин, что ли, потащился, за кефиром?
– За стрихнином, – предположил водитель. – Не поверите, я такого ядовитого сморчка в жизни своей не видал. Все ему не так, все не слава богу, все у него шлимазлы, пальцем деланные... Так что жрет он, я думаю, крысиный яд, а запивает серной кислотой. Хотя, вообще-то, сейчас он дома.
– А ты откуда знаешь? – удивился Клыков.
– А вон, – сказал водитель и кивнул подбородком в сторону стоявшего поодаль белого "Москвича", в меру потрепанного, в меру ржавого, с покрытыми старой, еще мартовской, наверное, грязью бортами. – Он за нами весь вчерашний день таскался: куда мы, туда и он.
– Так-так-так, – многозначительно протянул Клыков, глядя на "Москвич" недобро прищуренными глазами. – Вот, значит, как? Ну ладно, так тому и быть. Ты мне скажи, на чем ты старика возил?
– Как договаривались, Николай Егорович, на тещиных "Жигулях". Она было начала рот разевать, так я ей сто баксов сунул, она и увяла.
– А ты уверен, что эти умники тебя до самого нашего офиса не пропасли?
– Уверен, Николай Егорович. Я сто раз проверял, все чисто было. Они за стариком следят – от подъезда и до подъезда. Потому я и говорю, что он дома.
– А трубку почему не берет?