Федор Филиппович горестно покивал головой. "Дорого бы я дал, чтобы тебе этого не казалось, – сказал он. – Если объединить эти три случая с тем, получается черт знает что – заговор какой-то! Можно подумать, с нами кто-то играет, дергает за ниточки, как картонных паяцев, и даже не особенно прячется. Очень мне не хочется так думать, Глеб Петрович, но факты – упрямая вещь. Почерк действительно тот же, и с этим ничего не поделаешь. Знакомый какой-то почерк, – добавил он задумчиво. – Где-то я такое уже видел... Впрочем, не имеет значения, потому что было это, дай бог памяти, лет тридцать назад. Такие люди столько не живут... да он, если мне не изменяет память, тогда же и погиб..."
Ситуация и впрямь складывалась нешуточная, особенно если информатора генерала Потапчука действительно ликвидировал тот же человек, который сейчас планомерно, одного за другим убирал всех, кто имел отношение к этому странному, ни на что не похожему делу. Получалось, что где-то совсем рядом с ними бродит отлично информированный монстр, которому доставляет удовольствие убивать людей таким варварским способом. Постепенно Глебу начало казаться, что они с генералом стали жертвами грандиозной, тщательно продуманной мистификации. Он сказал об этом Федору Филипповичу, но тот в ответ лишь пожал плечами. "А какая разница? – проворчал Потапчук, раздраженным жестом бросая в рот леденец, служивший, увы, неравноценной заменой сигарете. – С того момента, как в этом деле появился первый труп, мне лично уже все равно, мистификация это или нет. Надо искать этого коперфильда, Глеб, и укорачивать ему руки. Заодно и поглядим, что он там нашел".
"Вы считаете, что убийца и тот, кто нашел захоронение, заодно?" – спросил Сиверов, и Потапчук ответил, что это представляется ему наиболее вероятным. В конце концов, Григоровича убили только после того, как он завершил экспертизу; возможно, если бы старик ограничился только сличением почерков, не установил возраст письма и не помчался со своим открытием к Федору Филипповичу, он здравствовал бы и по сей день. Поэтому генерал считал человека заказавшего экспертизу подозреваемым номер один, и Глеб не нашелся, что возразить. В любом случае отыскать его было необходимо, хотя бы для того, чтобы, как выразился генерал, "посмотреть, что он там нашел".
Потапчук объявил, что отработкой линии генетической экспертизы займется сам. Это означало, что он считает задачу непосильной для Глеба, и, подумав, Слепой был вынужден снова с ним согласиться. Помимо обычной врачебной тайны, в этом деле существовала скверная политическая подоплека, и Сиверов мог до конца жизни ходить из одной лаборатории в другую без всякой надежды на успех. Федор Филиппович, похоже, вознамерился действовать с открытым забралом – только так, в полном блеске орденов и генеральских звезд, он мог надеяться прорвать глухую оборону генетиков, которым наверняка очень хорошо заплатили за молчание. Это был не самый лучший вариант, но, пожалуй, самый эффективный.
Ниточка, тянувшаяся к таинственному заказчику от Григоровича, оборвалась со смертью старого графолога; таким образом, оставались только строители. "Остаются только строители", – сказал Глеб и осекся, встретившись с насмешливым взглядом Федора Филипповича. "Так точно, – подтвердил генерал, посмеиваясь, – только они и остаются. Ты уж не обессудь, придется тебе... гм... внедриться в их среду. Иначе они, черти, ничего не расскажут. Думаю судьба бригадира – это такой урок, который не скоро забудется. Так что..."
"Спасибо, Федор Филиппович! Спасибо, родной! – подумал Глеб, яростно намыливая голову вонючим хозяйственным мылом. – Удружил, ничего не скажешь..." Пальцы были какими-то чужими, деревянными, как будто он мыл голову граблями или протезами. Смыв мыло, Глеб посмотрел на руки. Они слегка дрожали, на ладонях красовались сорванные мозоли. Между тем за весь сегодняшний день он не добыл никакой информации – ну, разве что выучил, как кого зовут, да узнал с десяток жаргонных словечек, бытующих в среде гастарбайтеров, прибывших в Москву с братской Украины. Но доведись ему прямо сейчас, сию минуту, в кого-нибудь стрелять, Слепой был почти уверен, что ни за что не попадет – разве что перед ним, шагах в десяти, поставят африканского слона...
Он заметил, что рыжий Иван, стоя в дверях душевой в чем мать родила, выжидательно посматривает в его сторону, и заторопился. Сквозь хлипкую фанерную перегородку, перекрывая плеск воды, доносилось недовольное ворчание старика Давыдовича. По здешним меркам он и впрямь был глубокий старик – ему перевалило за шестьдесят, но на шабашку его взяли, во-первых, потому что приходился кому-то из работяг отцом, а во-вторых, из-за его богатейшего опыта и небывалого, фантастического глазомера: Давыдович никогда не пользовался ни рулеткой, ни уровнем, ни отвесом, и при этом переделывать сделанное им никому и никогда не приходилось. Он был плотник, каменщик и штукатур, что называется, божьей милостью. Давыдович строго охранял неписаные законы "рабочего братства и малейшее отступление от них встречал раздраженной старческой воркотней. "Плещется, ё-н-ть, как гусь, – брюзжал он, – а чего, ё-н-ть, плещется? Сколько, ё-н-ть, его дожидаться прикажете, барина голого? Интеллигент в очках, ё-н-ть, только галстука поверх голого срама не хватает... Чего тише? Чего, ё-н-ть, тише? Я тебе толкую: не по-людски это, не по-человечески, а ты мне, ё-н-ть, тише... Рот он мне будет затыкать, сморкач, пальцем деланный..."
Эта тирада, по всей видимости, относилась к Глебу, который действительно остался в душевой один, если не считать Ивана, который, заговорщицки подмигнув ему, прошлепал в раздевалку. Оттуда немедленно послышался его громкий голос: "Ну, чего разнылся, старый хрен? Дай человеку спокойно помыться! Он же не виноват, что ты вперед всех в душ заскочил и битый час там свою задницу намыливал!"
Глеб торопливо завернул оба крана, снял с крючка слегка влажное вафельное полотенце и, вытираясь на ходу, заспешил в раздевалку, где под дружный гогот работяг высказывались многочисленные предположения о том, чем занимается Давыдович в душевой кабинке, когда на него никто не смотрит. Несмотря на то что перспектива попойки в этой шумной, не обезображенной интеллектом компании выглядела не слишком привлекательно, это была единственная реальная возможность узнать хоть что-то полезное.
Выходя из душевой, Сиверов поскользнулся на мокрых досках, смачно выругался вслух и направился к своему шкафчику, преодолевая инстинктивное желание прикрыться полотенцем.
* * *
Домой ему предстояло добираться на метро. Он оставил машину на стоянке (где вы видели разнорабочего, который приезжает на стройку за рулем новенькой иномарки?) но сейчас эта предосторожность пришлась как нельзя более кстати. Несмотря на то что пил он очень осторожно, изо всех сил стараясь соблюсти меру, перед глазами все плыло, а звуки доносились будто сквозь вату. Улица от края до края утопала в золотистом тумане, и Глеб никак не мог разобрать, то ли это теплый майский вечер так изумительно хорош, то ли это он ухитрился-таки набраться. Закатное солнце пылало в стеклах окон расплавленной медью, как будто все дома по правой стороне улицы были охвачены пожаром. Нетвердо ступая, Глеб двигался по левой стороне, уже накрытой прохладной голубоватой тенью, радовался жизни и отстраненно думал о том, что не напивался до такого состояния давным-давно – он уже и не помнил, когда такое случалось с ним в последний раз. Не то чтобы он был по-настоящему пьян, но и трезвым себя назвать не мог при всем своем желании.