Когда я пришел в себя (судя по всему, через несколько минут), боль ушла, а улица по-прежнему была пуста. Я осторожно поднялся, не обнаружив ни малейших последствий приступа, выпрямился в полный рост и отряхнул одежду. Мне было очень неловко; но раз уж недомогание прошло… Я был настроен скептически и объяснил случившееся голодом — ведь я ничего не ел, а может быть, это последствия того яда, который мне ввели. Уже казалось, что я полностью оправился, у меня даже проснулся здоровый аппетит. Я нашел очки, протер их и сразу почувствовал себя увереннее. Потом отряхнул и надел шляпу, после чего пошел дальше. Я ощущал настоящий голод и думал, не перекусить ли где-нибудь, прежде чем явиться к Розмари. Не хотелось бы снова падать в обморок, особенно в ее квартире. Компания незнакомых студентов поравнялась со мной, когда я вышел на главную дорогу в Кембридж. До моего слуха донеслись отзвуки смеха и веселый выкрик: «Добрый вечер!»
Наверное, меня застали врасплох, потому что я вздрогнул, услышав голоса, и моя походка вновь стала шаткой. Вдруг я остро осознал, что мне холодно, а пустой желудок вновь скрутила тошнота. Когда я поднял руку, чтобы коснуться шляпы в знак приветствия, закружилась голова. Улыбка застыла на моих губах, я замер. Голоса вдруг зазвучали невыносимо громко. Студенты прошли мимо, не прекращая болтать, только один парень удивленно оглянулся, должно быть гадая, не пьян ли я. Он был ближе всех, к тому же задержался, чтобы взглянуть на меня; свет фонаря выхватывал из темноты его широкое простоватое лицо. На мгновение зрение сыграло со мной шутку, искажая перспективу: показалось, что это лицо стремительно приближается, как некая гротескная картинка, которую я рассматриваю в лупу, и я отшатнулся. Бессмысленные голубые глаза, широко ухмыляющийся рот, капли пота, выступившие из расширенных пор на бритом лице, — все это предстало перед моим внутренним взором, словно я смотрел через жуткое увеличительное стекло. Идущий от парня жар ошеломлял. Я чувствовал его запах — отчетливый, словно дух парного мяса в холодный вечер, и привкус бриолина был лишь приправой к первобытной пульсации юной крови. Сам того не сознавая, я протянул руку, чтобы коснуться его… но компания уже ушла в темноту, весело смеясь, а я остался у фонаря, дрожащий, напуганный собственными мыслями. Ведь я не мог?..
Шепотом выругавшись, я продолжил путь. Похоже, после всего, что случилось в эти сутки, у меня начались галлюцинации. Я шел вперед, а голод подталкивал меня возобновить охоту.
Элис быстрыми точными линиями набрасывала рисунок, раздумывая о том, что прочитала в дневнике Дэниела Холмса.
Его слова теперь кружили над головой, как апокалипсические птицы, принесшие гибельные вести из туманного прошлого. Элис боролась с искушением пойти дальше, истолковать странные тревожные факты, вообразить все, что могло за ними стоять. Она хмурилась, глядя на холст, брала кисть, аэрограф, защитную пленку, растворитель, но снова и снова вспоминала эти фразы, чей ритм соответствовал сбивчивому ходу мыслей автора дневника.
Она рисовала рассеянно, почти бессознательно — руки двигались, а разум блуждал далеко. Картина была заранее обдумана, сделан эскиз, подготовлены краски и кисти, но несколько часов спустя Элис увидела на холсте нечто совершенно неожиданное. Во время работы она обращала внимание только на отдельные детали — руку, островок травы, кусочек неба — и эффекты, создаваемые цветом и формой. Теперь перед ней было законченное произведение, приковывающее взор. Отступив на шаг, Элис долго и бесстрастно созерцала его, слушая обманчиво ровный стук собственного сердца, и понимание приходило постепенно, с неотвратимостью раскачивающегося маятника.
Снова берег реки, как на предыдущей картине; Элис узнала излучину, нависающие ветки деревьев, смутные отражения в темной воде. Снова тщательно прописаны мельчайшие детали. Четкие контуры и игра света создают иллюзию абсолютной реальности. На переднем плане видны два человека: один стоит на том берегу лицом к зрителю, склонив голову и глядя в воду, второй повернулся в профиль, зайдя по колено в реку, и его закатанные штанины открывают бледные тонкие ноги, забавно укороченные из-за преломления света. Оба молоды и довольно строго одеты: на них костюмы с широкими лацканами, а у того, кто стоит на другом берегу, очки и шляпа.
Элис не могла подробно рассмотреть лица, однако позы были весьма выразительны: молодые люди тянулись вперед, будто в порыве любопытства, и одновременно отшатывались от некоего объекта, который плыл между ними по реке. Когда Элис разглядела, что это, она невольно поморщилась. Боже! Что на нее нашло?
Детали на небольшом холсте должны быть милосердно размыты, однако… Элис придвинулась к картине, и плывущий по реке труп словно попал под увеличительное стекло — художница разглядела его яснее, чем хотелось бы. Наполовину погруженное в воду тело безвольно качалось на зеленоватой волне, вокруг расходилась мелкая рябь. Лицо оставалось на поверхности, обращенное к зрителю, бледное и раздувшееся. Элис тотчас поняла, кто это, узнала копну рыжих волос. Нагнулась еще ближе, и ей показалось — нет, не показалось! — что она различает выражение мертвого лица. Утопленница так распухла, что глаза заплыли, раскрытый рот походил на черную дыру, обрамленную желтыми хищными зубами… но все равно это была маска жуткого, извращенного ликования, триумфа и восторга.
Элис словно заколдовали: чем ближе она подступала к холсту, тем больше подробностей замечала. Каждая веточка, каждая травинка представали во всем их бесконечном разнообразии. Возможно, эта была иллюзия, рожденная подсознанием и помогающая признать то, что рассудок поначалу отвергал. Пока разум пытался истолковать записки Дэниела, подсознание просеивало информацию и рисовало — буквально — картину собственных выводов.
Так или иначе, Элис наконец поверила.
Ей стало немного легче: стоит принять иррациональное, непоследовательно подумала она, как все становится возможным. Даже в Зазеркалье есть законы, если знать, куда смотреть. Элис продолжала изучать картину, рассматривая две фигуры у воды. По крайней мере один из этих людей — тот, который в шляпе, — был ей знаком. Осанка, сутулые плечи, блики света в стеклах очков…
Джо.
Джо и Дэниел?
Да, Дэниел и Джо.
Последняя важная часть пазла встала на место, словно захлопнулась дверь в мир здравого смысла. Элис в последний раз взяла кисть и вывела название картины в нижней части холста — не рассуждая, не сопротивляясь порыву, как совершала все действия, приведшие ее к этому моменту.
Бедный Дэниел, думала она, аккуратно выписывая буквы: «ВОЗДАЯНИЕ. ИЗБРАННИКИ ОФЕЛИИ».
В страшном сне я шел вдоль дороги, и голод следовал за мной по пятам. Разум, которым я столь неправедно гордился, пребывал в непривычном смятении. Обоняние забивал запах крови, и хотя я сопротивлялся осознанию фактов, перед лицом голода я слабел — как любой нормальный человек. Я всегда считал себя христианином, не лгал и не крал; если и думал о прелюбодеянии, то скрывал эти помыслы. Грехи мои были мелкими, рядовыми, душу не затрагивало ни отчаяние, ни высокомерие. Но неожиданно, за один день и одну ночь, все переменилось. Я больше не похож на обычного человека — мысль об этом жила во мне как проклятие. Как выразить всю глубину ужаса, охватившего меня, когда я впервые увидел зверя в оболочке моего тела? Позднее я наблюдал подобное достаточно часто, чтобы сломаться, и привык смотреть на это бесстрастно, почти как исследователь, однако до той поры пришлось разбить множество зеркал и икон, перевернуть множество запретных страниц.