Радость медленно покидала меня. Стоградусный жар отступал. Ноги уже леденели. Голова тоже. Это самое влюблённое сердце ещё быстро-быстро и жарко долбилось. И неизвестно, что с ним случилось бы, если бы Глеб не заговорил.
– Скажи, ты станешь ждать меня из армии? Спасибо. Значит, тебе будет тридцать шесть…
– Тридцать семь уже. Потому что мне тридцать пять будет через два месяца.
– Да. А мне только двадцать. Но это ничего, что так мало! Ты не думай, я буду стараться. Я в армии в институт поступлю. Мне говорили, так можно. Заочно. Мне наша директор школы подарила аттестат о среднем образовании. Мы с мамкиным Лёхой на её доме крышу чинили. Аттестат настоящий. Вот, выучусь. Приду, буду работать. Не обязательно ведь солидный муж. Не соглашайся на другого, пожалуйста. Я хочу быть всегда с тобой. Давай скорее поженимся. Я это… волнуюсь, когда ты там где-то летаешь. И когда в Москве, и в командировке. А так я же буду муж, и ты ко мне отовсюду вернёшься. Скажи?
– Давай не будем об этом, Глеб… – да, вот что ответила я. Ужаснувшись своим словам. Не знаю, есть мозг у меня, нету. Но слово – не воробей. Не попугайчик.
Жизнь только начала возвращаться ко мне. Но от собственных слов я опять похолодела. Фантастика! Первый раз в жизни мне по – серьёзному предлагают жениться, да ещё такой славный человек, а я – отказываюсь! Совсем не потому отказываюсь, что я не хочу замуж. Замуж – чего раньше жаждала ежедневно, ежеминутно… И не потому, естественно, что я Глеба не люблю. Я любила его так же, как любила летать. Я без этого просто не могла теперь – без любви к Глебу и без полётов. Глеба я любила не из-за того, что он жениться захотел (хотя в моём тридцатичетырёхлетнем случае такое вполне понятно бы было: предлагают – лови свой последний момент!).
Не потому даже, что я боялась Глебу судьбу испортить. Вон у них в деревне сколько народу – его ровесников, уже переженилось. И поразвелось, всяко бывает. Жизнь, всё нормально.
И уж конечно, не потому, что мне, как настоящему оборотню, жителю двух миров, настоящему Божьему чуду было этого теперь совсем не надо! Надо, ещё как надо!
Ну вот ведь… Как глубока, черна и безмерна была моя тоска, как ужасны страдания от одиночества и безвыходности, негативны мысли о себе и о будущем, так светла и прекрасна была моя радость! У меня, видимо, ничего не бывает слегка, нормально, в меру – я сейчас была счастлива АБСОЛЮТНО. Ну и хорошо, наверное, что я не знаю ни в чём меры – тем шире и безграничнее моя радость от ощущения счастья.
Так чего ж я сейчас? Зачем пытаюсь это всё перебить?
Да мысль мне пришла. Новая. Обожгла даже. Вот какая мощная мысль.
– Не будем об этом говорить? Никогда? – переспросил Глеб. – Но почему? Всё-таки я тебе не…
– Нет! Ты мне нормально! Но… Глеб, ты же ведь понимаешь, что в этом случае жена у тебя будет – оборотень?
Я оглянулась – люди если мой вопль и слышали, то серьёзно к этой проблеме не отнеслись. Может, мы – ролевики?
– Ну, а у кого ж ещё? – пожал плечами Глеб. На его лице было выражение «само собой разумеется». – Или ты… кому-то ещё показывалась? Ну, что летаешь?
Я улыбнулась. Ревнивый. Надо же.
– Нет. Никому.
– Хорошо, – улыбнулся и Глеб. – Мне так нравится, что ты такая!
И мне нравилось, что ему нравится. Но то ли моё мученическое сознание не давало всему разрешиться по-простому, то ли во всём этом была какая-то своя правда.
– Ты какое-то время подумай, – сказала я. – А потом, если не передумаешь, предложи ещё раз, ладно? Если не предложишь, я всё и так пойму.
Если бы Глеб сказал: «Я буду каждый день предлагать!» – это было бы ужасно фальшиво. Но он не стал так говорить.
– Я тебя полюбил, когда ты была ещё не летучая. – Это Глеб заявил, когда мы уже сидели на ферме в его каморке и смотрели в открытую дверцу печки, где дружно горели дрова. – Ну, то есть, когда я ещё об этом не знал.
– А я тебя после.
– Я знаю.
– Да?
– Да.
– И когда?
– Когда мы в лист смотрелись, – ответил Глеб вполне серьёзно.
– В какой лист?
– В берёзовый.
В лист? Думал, в кофте розовой, а это пень берёзовый… А тут лист. Я помню зал, где Лист играл с листа… Нет, я ничего не понимала, что за лист. Вернее, тот вечер, когда у меня вдруг в голове перещёлкнуло и на Глеба замкнуло, я хорошо помню – все эпизоды и переливы моих мыслей и ощущений. Но лист-то тут при чём?
– Если посмотреться в лист-зеркальце под Казанскую, ну, вдвоём, то будет любовь, – объяснил Глеб. – А у меня ведь день рождения как раз на Казанскую.
Да, день рождения… Вечером перед этим мы птиц обсуждали магических. Я летала как безумная без очков. Вообще, кстати, да, был какой-то листик. Ой… Был. И Глеб на меня так как-то странно покосился.
– Ты хочешь сказать, что это народные приметы, магия какая-то? – удивилась я. Потому что, скажем так, осознание, что к Глебу я как-то не так отношусь, пришло ко мне – совершенно точно! – хоть и в этот вечер, но до всяких листиков.
– Ну… Народные приметы, да… – Глеб как-то прям растерялся. – Я думал, ты знаешь. Вот и посмотрелся специально. Я и то про это случайно вспомнил, когда ты дала лист этот замёрзший. Но сразу понял, что ты ко мне, наверное, тоже… хорошо относишься.
Мне стало как-то так по-доброму смешно. С одной стороны – детский сад, штаны на лямках. А с другой… Я не думала, что мужчины тоже во всякие приметы верят. Красивая, конечно, история. Кто бы рассказал, я бы обсмеяла. А сейчас фиг – это всё моя сказка! А я что, не народные приметы? В смысле ещё тот фольклорный персонаж. Поэтому у меня всё и должно так быть. С приметами и обрядами. А что – очень даже интересно.
В малюсеньком жилище было замечательно. И ёлка, и игрушки на ней, и «дождика» везде понавешано. А по окну протянута – ну да, она самая! – старинная такая штука «канитель»! Пушисто порезанная фольга на нитке. Порванная во многих местах, потемневшая, свалявшаяся и приплюснутая. Где её Глеб только взял? Тоже, я думаю, из бабкиных запасов, как и панталоны.
Мы рассматривали игрушки. Глеб про них рассказывал. «Канитель» правда ещё бабкиного детства оказалась. Как и Глебов любимый бумажно-ватный зайчик, беленький, старенький, с носиком, хороший такой.
Я испытывала то самое распирающее душу счастье, от которого – чуть меня ещё сильнее обрадуй! – и брызнут из глаз горячие слёзы восторга. Может, кем-то счастье по-другому ощущается, но у меня так. От этого восторга я задыхалась, обмирала и находилась на грани потери сознания – но при этом оставалась умиротворённой. И такой довольной, что, наверное, сияла как серебряный самовар.
Нет, я, это я хотела сказать, что от него невозможно оторваться! Что это я его уж-ж-асно люблю, что это мне так повезло. Но Глеб опередил меня. От других мужчин я слышала слова и поживописнее, фразы повитиеватее. Но такого, чтобы от этих простых слов, от в общем-то незамысловатых действий и обыкновенных, но яростно-восхищённых объятий так замыкало, так наполняло восторгом – такого не было никогда. Настолько подходящего мне – и так сильно почему-то полюбленного мною мужчины – у меня не было тоже. Может, я действительно стала частью природы – и поэтому всё так мощно, всё так по-другому ощущаю… Я чувствовала, что вот теперь-то точно являюсь сама собой, не притворяюсь, не стесняюсь и не выделываюсь. Это-то и было дивно, это и было сияющее счастье.