— Это стул покаяния, мадам, с вашего разрешения, — объяснила Джини, — на него сажают за легкомысленный образ жизни, и легкомысленные разговоры, и за нарушение седьмой заповеди.
Здесь Джини подняла глаза и увидела руку герцога у подбородка; не понимая, что именно она сказала не к месту, девушка смутилась и замолчала, что лишь подчеркнуло значение сказанных ею слов.
Что касается леди Сэффолк, то она отступила назад, словно отряд, который, заслонив собой отступающих от врага товарищей, внезапно подвергся сильному и неожиданному обстрелу противника.
«Черт бы побрал эту девчонку! — подумал герцог Аргайл. — Еще один выстрел наповал! И бьет она без промаха, как налево, так и направо, даром что не целится!»
Он и сам был несколько смущен, ибо, взяв на себя роль церемониймейстера в отношении этой неумышленной оскорбительницы, попал в положение сельского сквайра, который, введя своего спаниеля в красиво обставленную гостиную, с ужасом смотрит на беспорядок и порчу посуды и туалетов, вызванные его неуместными шалостями.
Однако этот второй случайный выпад Джини загладил дурное впечатление от первого, ибо чувства ее величества не настолько еще подавили в королеве чувства жены, чтобы она не испытывала удовольствия от насмешек по адресу «ее милой Сэффолк». С улыбкой, свидетельствовавшей о ее триумфе, она обратилась у герцогу Аргайлу:
— Эти шотландцы — религиозный и доброжелательный народ. — Повернувшись снова к Джини, она спросила, каким путем та добралась из Шотландии в Англию.
— Главным образом пешком, мадам, — последовал ответ.
— Что? Все это огромное расстояние — пешком? Сколько же ты можешь пройти за день?
— Двадцать пять миль с придачей.
— С чем? — спросила королева, глядя на герцога Аргайла.
— И еще около пяти миль, — ответил герцог.
— Я считала себя хорошим ходоком, — сказала королева, — но теперь вижу, что просто переоценивала себя.
— Дай-то вам Бог, ваша светлость, никогда не иметь такого горя на сердце, что и думать забудешь про усталые ноги.
«Вот это уже лучше, — подумал герцог, — наконец-то она сказала что-то по существу».
— Нельзя сказать, чтобы я все время шла пешком. Иногда меня подвозили в фургоне, а из Феррибриджа я ехала верхом — словом, всяко бывало, — сказала Джини, прерывая свой рассказ, так как заметила, что герцог прибег к условленному сигналу.
— Невзирая на эти временные удобства, — заметила королева, — ты, наверно, проделала очень утомительное путешествие, и боюсь, что совершенно напрасно; ведь если даже король и помилует твою сестру, то это ей, по всей вероятности, не поможет, ибо твои сограждане из Эдинбурга все равно повесят ее назло правительству.
«Теперь она окончательно утонет», — подумал герцог.
Но он ошибся.
Те мели, на которые Джини раньше натолкнулась в этом щекотливом разговоре, находились под водой и были ей неведомы, но эта скала возвышалась над поверхностью, и она избежала ее.
— Я уверена, — сказала Джини, — что в городах и селах все возрадуются, узнав, что его величество сжалился над бедным, потерянным существом.
— Последний случай в Эдинбурге убедил его величество как раз в обратном, — ответила королева. — Не посоветует ли нам милорд герцог руководствоваться голосованием самой черни в вопросе о том, кого следует повесить, а кого — помиловать?
— Нет, мадам, — сказал герцог, — но я посоветую его величеству руководствоваться своими собственными чувствами и чувствами его королевы. Я не сомневаюсь, что тогда наказание падет только на виновного, но и то лишь как мера вынужденной предосторожности.
— Все эти красивые речи, милорд, не убедили меня в уместности столь скорого проявления благосклонности к вашей — очевидно, вы бы не хотели, чтобы я сказала — мятежной, но по крайней мере недовольной и непокорной столице. Подумать только! Весь народ в целом укрывает беспощадных, отвратительных убийц этого несчастного; иначе чем можно объяснить, что из стольких участников этого дела, действовавших у всех на глазах, в течение столь долгого времени нельзя опознать хотя бы одного? Даже вот эта девушка, возможно, знает кое-кого из мятежников и укрывает их. Послушай-ка, женщина, не был кто-либо из твоих друзей заодно с бунтовщиками?
— Нет, мадам, — ответила Джини, довольная тем, что формулировка вопроса давала ей право на чистосердечный отрицательный ответ.
— Но, наверно, — продолжала королева, — если бы ты и владела этим секретом, то сочла бы долгом совести умолчать о нем.
— Я молилась бы о том, чтобы мне был указан тот путь, идти по которому меня обязывает долг.
— А сама выбрала бы тот, который отвечал бы твоему желанию.
— Если вам угодно, мадам, то я согласилась бы пойти на край земли, чтобы спасти жизнь Джока Портеуса или любого другого такого несчастного, как он. Но я имею право сомневаться, должна ли я быть орудием отмщения за содеянное ему зло: это ведь скорее долг судебных властей, а не мой. Он умер и сейчас там, где ему положено быть, а те, кто убил его, должны ответить за свой поступок. Но моя сестра, моя бедняжка Эффи все еще жива, хоть ее дни и часы сочтены. Она все еще жива, а ведь одно только слово короля могло бы вернуть ее старому отцу, чье сердце разбито и кто никогда, ни днем, ни ночью, не забывал молить Бога о даровании его величеству долгого и славного царствования и о справедливом упрочении трона для него и для всех его потомков. О мадам, если бы вы только знали, какое это страдание — скорбеть за согрешившую и измученную женщину, чей рассудок так потрясен, что она не ищет успокоения ни в жизни, ни в смерти! О мадам, сжальтесь над нашим горем! Спасите честный дом от бесчестия, а несчастную девушку, не достигшую и восемнадцати лет, — от ранней и страшной гибели! Увы! Ведь не тогда, когда мы спокойно спим и безмятежно просыпаемся, думаем мы о страданиях других людей. Сердца наши бьются тогда спокойно, и мы заняты лишь своими личными заботами и обидами. Но когда приходит трудная минута и тело или душа поражаются недугом — пусть как можно дольше не коснется вас подобное горе! — или когда приходит смертный час, который не щадит ни бедняка, ни богача — Господь да продлит ваши дни, миледи! — о моя госпожа, вот тогда-то мы находим истинную отраду не в том, что мы сделали для себя, а в том, что сделали для других! И вот в этот час, когда бы он ни наступил, мысль о том, что вы помогли спасти жизнь бедного, неповинного создания, будет для вас гораздо утешительней, чем сознание того, что по одному вашему слову повесили всю толпу, участвовавшую в деле Портеуса!
Слезы струились по лицу Джини, дрожащему и пылающему, когда с такой простотой и в то же время торжественностью она молила за свою сестру.
— Вот это красноречие, — сказала ее величество герцогу Аргайлу. — Моя милая, — продолжала она, обращаясь к Джини, — я не обладаю правом пожаловать твоей сестре помилование. Но я обещаю ходатайствовать за нее перед королем. Возьми эту сумочку, — она протянула Джини небольшой вышитый мешочек для рукодельных принадлежностей, — не открывай ее сейчас, но когда-нибудь после, на досуге, ты найдешь там доказательство того, что имела беседу с королевой Каролиной.