Воздав Богу благодарность за дорогое для нее открытие, миссис Батлер задумалась над тем, как ей следует им воспользоваться. Первым ее побуждением было показать его мужу; но, во-первых, Рубен отсутствовал, а миссис Батлер не настолько владела даром письменного изложения, чтобы суметь передать на бумаге такое щекотливое дело, и, кроме того, осведомленность ее мужа в этом вопросе была столь незначительна, что он едва ли мог прийти к правильному заключению. Поэтому миссис Батлер решила, что самым целесообразным будет оповестить обо всем как можно скорее сестру, чтобы та вместе со своим мужем сама решила, как им следует поступить. И поэтому она отправила в Глазго специального нарочного с пакетом, в котором находилось признание Маргарет Мардоксон, адресовав пакет, как обычно, мистеру Уайтроузу в Йорк. Она с нетерпением ожидала ответа, но почта, прибывшая в надлежащее время, не принесла ей ничего, и миссис Батлер оставалось только строить всевозможные догадки о причинах молчания леди Стонтон. Она начала уже жалеть, что рассталась с этим важным документом, так как опасалась, что он попал в чужие руки и она, таким образом, лишилась этого существенного доказательства невиновности ее сестры. Миссис Батлер стала даже подумывать о том, чтобы рассказать обо всем своему мужу, но в это время произошли такие события, которые заставили ее забыть о своем намерении.
Как-то утром после завтрака, когда Джини (она наша любимица, и мы просим ее извинить нас за фамильярность обращения) отправилась с детьми к морю, мальчики, обладавшие более острым зрением, чем их мать, воскликнули, что «„запряженная шестеркой карета капитана“ направляется к берегу, а в ней какие-то леди». Джини инстинктивно посмотрела в сторону приближавшейся лодки и вскоре различила, что возле доблестного капитана, исполнявшего обязанности лоцмана, на корме сидят две женщины. Вежливость требовала того, чтобы она подошла к пристани встретить вновь прибывших, особенно потому, что на этот раз капитан Нокдандер обставил свой приезд необыкновенно торжественно и церемонно. Волынщик его сидел на носу лодки, извергая музыку: добрая часть ее заглушалась плеском волн и ветром, что благоприятно сказывалось на звучании другой части. Мало того, сам капитан облачился в мундир командира милиции, бригадирский парик его был заново завит, шапка (он не носил больше треуголки) украшена красным крестом святого Георгия, над лодкой развевалось герцогское знамя с изображенной на нем головой кабана — все как на большом параде или торжестве.
Приблизившись к пристани, миссис Батлер заметила, что капитан весьма почтительно помог женщинам высадиться, после чего все они направились к Джини; капитан следовал позади дам, причем та, что была старше и выше, опиралась на плечо другой, очевидно, своей служанки или горничной.
Когда они приблизились, Дункан, лезший из кожи вон, чтобы быть самым благовоспитанным, самым учтивым и самым любезным лэрдом горной Шотландии, попросил разрешения «представить миссис Патлер леди… леди… я забыл имя вашей светлости!».
— Имя мое не имеет значения, — сказала леди, — думаю, миссис Батлер и сама знает его. Письмо герцога… — Но, заметив смущение миссис Батлер, она снова обратилась к Дункану, на этот раз несколько резко: — Вы отправили вчера вечером письмо, сэр?
— По совести говоря, нет; простите меня, ваша светлость. Но, понимаете, я думал, это и сегодня успеется, потому что миссис Патлер все равно врасплох никогда не застанешь, а «карета» поехала за рыбой, а «двуколка» — в Гринок за бренди, а… Да вот оно тут, письмо его светлости.
— Отдайте его мне, сэр, — сказала леди, забирая письмо. — Я сама вручу его, раз вы не нашли нужным оказать мне эту услугу и отправить его своевременно.
Миссис Батлер очень внимательно и с чувством какого-то особого интереса смотрела на даму, смеющую так повелительно разговаривать с повелителем, который, казалось, боялся ей возражать и покорно вернул письмо:
— Как будет угодно вашей милости.
Дама была выше среднего роста, прекрасно сложена, хотя и отличалась некоторой embonpoint [109] , а руки ее поражали совершенством формы. У нее были непринужденные, сдержанные и повелительные манеры, свидетельствовавшие о благородном происхождении и привычке к высшему обществу. Она была в дорожном платье, серой шляпе, отделанной мехом бобра, и вуали из фландрского кружева. Два лакея в богатых ливреях, которые, выйдя из лодки, перенесли на берег сундук и чемодан, принадлежали, очевидно, к ее свите.
— Так как, мадам, вы не получили письма, которое должно было явиться моей рекомендацией, — я полагаю, что разговариваю с миссис Батлер, — я не отдам вам его до тех пор, пока вы не окажете мне любезности допустить меня в свой дом без него.
— Ну, конечно, матам, — вмешался Нокдандер, — не сомневайтесь, что миссис Патлер так и сделает. Миссис Патлер, перед вами леди… леди… эти окаянные юшные имена никак не дершатся в моей голове, словно камешки, пущенные под откос; но, мне думается, эта леди родилась в Шотландии, тем нам больше чести, и, по-моему, ее милость из дома…
— Герцог Аргайл знает мою семью очень хорошо, — сказала леди таким тоном, который должен был, очевидно, призвать капитана к молчанию; во всяком случае, он возымел именно такой эффект.
В обращении, тоне и манерах незнакомки было что-то, действовавшее на Джини, как сон, образы которого имеют дразнящее сходство с действительностью. В походке и движениях было какое-то сходство с Эффи, так же как и в звуках голоса, а когда она подняла вуаль, лицо ее, несмотря на другое выражение и цвет кожи, вызвало в памяти Джини незабываемые черты.
Незнакомке было, очевидно, за тридцать; но ее природная красота так выгодно сочеталась с одеждой и подбором украшений, что она могла вполне сойти за женщину не старше двадцати одного года. Однако поведение дамы было таким спокойным и невозмутимым, что как только миссис Батлер начинало казаться, будто она уловила еще какое-то сходство со своей несчастной сестрой, неизменное самообладание и выдержка незнакомки полностью опровергали эти догадки. Она молча повела вновь прибывшую к пасторату, погруженная в волнующие воспоминания и надеясь, что письмо, которое ей там вручат, даст надлежащее разъяснение этой таинственной и тревожной встречи.
Незнакомка тем временем вела себя так, как свойственно аристократам: она восхищалась разнообразной красотой окружающего пейзажа с видом человека, изучавшего природу и знакомого с лучшими образцами живописного искусства. Наконец она обратила внимание на детей.
— Каких два чудесных молодых горца! Это ваши сыновья, мадам?
Джини ответила утвердительно. Незнакомка вздохнула, а когда ей назвали их имена, вздохнула еще раз.
— Подойди сюда, Феми, — сказала миссис Батлер, — и подними голову.
— Как зовут вашу дочь, мадам?
— Юфимия, мадам.
— Я думала, обычное шотландское сокращение этого имени — Эффи, — сказала незнакомка таким тоном, который поразил Джини в самое сердце, ибо в одном этом слове было больше от ее сестры, от их далекого прошлого, чем во всех воспоминаниях, навеянных на Джини собственными предчувствиями или манерами и лицом незнакомки.