— У Бланта костюм наряднее, а у Роли — изящнее.
Блант остался доволен таким решением.
— Я знал, что мой наряднее, — подтвердил он. — Если бы этот плут портняжка принес мне такой неприхотливый камзол, как у Роли, я бы вышиб ему мозги его собственным утюгом. Нет уж, если нам суждено быть шутами, так будем шутами первостатейными.
— А почему не переодеваешься ты, Тресилиан? — спросил Роли.
— Из-за нелепого недоразумения я не могу попасть к себе, — сказал Тресилиан, — и мне не добраться до своих вещей. Я собирался разыскать тебя и попросить, не разрешишь ли ты мне временно разделить с тобой комнату?
— Милости просим, комната превосходная. Милорд Лестер был весьма любезен и разместил нас по-царски. Если его любезность и вынужденная, она, во всяком случае, беспредельна. Я бы советовал тебе сказать о твоей беде камергеру графа — и все будет немедленно улажено.
— Нет, пока не стоит, если ты можешь пустить меня к себе. Я не обременю тебя. Кто-нибудь еще прибыл с вами?
— О да, — ответил Блант. — Варни и целая куча приближенных Лестера, да еще десятка два джентльменов из свиты нашего честного Сассекса. Кажется, мы все должны встретить королеву у так называемой башни Галереи и присутствовать там при всяких дурачествах. Затем мы должны будем оставаться при особе королевы в парадной зале, пока те, кто сейчас сопровождает ее величество, не умоются и не сбросят с себя дорожное платье. Да поможет мне бог, если ее величество заговорит со мной — я не соображу, как ответить!
— А что задержало их так долго в Уорике? — спросил Тресилиан, не желая, чтобы разговор зашел опять о его личных делах.
— Такая бездна дурачеств, — ответил Блант, — каких мы не видали даже на Варфоломеевской ярмарке: приветственные речи, комедианты, собаки и медведи, люди, переодетые обезьянами, и женщины — куклами… Поражаюсь, как королева вынесла все это. То и дело слышались фразы вроде «чарующий свет ее дивного образа» или еще какая-нибудь чушь. Эх! Тщеславие делает дураками мудрейших. Однако нам пора идти к этой самой башне Галереи, хоть я не понимаю, как ты, Тресилиан, отправишься туда в дорожном костюме и сапогах.
— Я спрячусь за тобой, Блант, — сказал Тресилиан, заметивший, что необычайное великолепие нового костюма сильно подействовало на его друга. — Твой внушительный рост и нарядный костюм прикроют мои недостатки.
— Пусть будет так, Эдмунд, — сказал Блант. — По правде сказать, я рад, что ты находишь мой костюм нарядным, несмотря на все шуточки нашего мистера Острослова. Раз уж человек делает глупость, нужно делать ее красиво.
С этими словами Блант заломил шляпу и решительно зашагал, выбрасывая ноги вперед, как будто шел во главе своего отряда копьеносцев, и то и дело с нежностью поглядывая на пунцовые чулки и огромные желтые розы, которые цвели на его башмаках. Тресилиан последовал за ним, погруженный в свои невеселые думы. Он едва прислушивался к болтовне Роли, который потешался над нелепым тщеславием своего почтенного друга и отпускал на его счет всевозможные шутки, нашептывая их на ухо Тресилиану.
Так они прошли длинный мост и заняли место среди других знатных джентльменов перед воротами башни Галереи. Всего там было около сорока человек, отобранных из кругов высшей знати и рыцарства; они расположились двумя рядами по обе стороны ворот, образуя почетный караул; за ними высилась сплошная стена пик и алебард, образованная вассалами Лестера, носившими его ливрею. Джентльмены были вооружены лишь шпагами и кинжалами.
Кавалеры эти были одеты со всею роскошью, на какую только способно человеческое воображение. А так как мода того времени давала широкий простор великолепию, то вокруг виднелись лишь бархат, золотая и серебряная парча, ленты, перья, драгоценные камни и золотые цепи.
Тресилиан, несмотря на все свои горести, понимал, что в темном дорожном костюме он представляет собой весьма невзрачную фигуру на выставке этого беснующегося тщеславия. Кроме того, он видел, что небрежность его костюма вызывает изумление его друзей и презрение приверженцев Лестера.
Мы не могли умолчать об этом факте, хотя он находится в противоречии с серьезным складом характера Тресилиана. Но дело в том, что забота о своей внешности — это разновидность самолюбия, которое не чуждо даже разумнейшим из людей. Оно инстинктивно держится в душе человека настолько крепко, что не только солдат, идущий почти на верную гибель, но даже осужденный на смерть преступник старается привести себя в порядок и принять надлежащий вид. Однако мы отклонились от нашего повествования.
Описываемые события происходили девятого июля 1575 года, вскоре после захода солнца. Все с нетерпением ожидали скорого прибытия королевы. Толпа не расходилась в течение многих часов, и число людей продолжало расти. Во многих местах вдоль дороги ожидающим щедро раздавали прохладительные напитки, жареное мясо, откупоривали бочонки эля, поддерживая таким образом в народе верность и любовь к королеве и ее фавориту — чувства, которые, пожалуй, могли бы притупиться, если бы ожидание сопровождалось постом. Толпа проводила время, развлекаясь и горланя; слышались веселые возгласы, смех, визг, перебранки; люди грубо подшучивали друг над другом; все вместе сливалось в громкий разноголосый хор, обычный в таких случаях. Гомон стоял над запруженными народом дорогами и полями, а в особенности у охотничьих ворот, где собралось больше всего мелкого люда. Внезапно в воздух взлетела одинокая ракета, и в тот же миг из замка раздался звук большого колокола, разнесшийся далеко по полям и лугам.
На мгновение воцарилась мертвая тишина; она сменилась глухим гулом ожидания, единым голосом многих тысяч людей, ни одного из которых в отдельности не было слышно, шепотом бесчисленной толпы.
— Теперь они, бесспорно, едут, — сказал Роли. — Тресилиан, этот гул величествен. Мы внимаем ему, как моряки после долгого плавания внимают во время ночной вахты шуму прибоя у далекого и неведомого берега.
— Толпа! — откликнулся Блант. — Ее гул скорее напоминает мне мычание моих коров на пастбищах Уитенс-Эустлоу.
— Он сам сейчас не прочь попастись, — шепнул Роли Тресилиану. — Только и думает о жирных быках и тучных пастбищах. Он и сам недалеко ушел от своих быков и великим становится только тогда, когда ему приходится толкаться и бодаться.
— Именно это и случится, — отозвался Тресилиан, — если ты не перестанешь острить.
— Пустяки, я не боюсь, — возразил Роли. — Но и ты, Тресилиан, превратился в ночную сову — променял свои песни на зловещие стоны и добрую компанию — на дупло.
— А к какой же породе животных ты относишь себя, Роли, — спросил Тресилиан, — раз судишь нас так строго?
— Кто я? Я — орел, не думающий о скучной земле, когда можно парить в небе и глядеть на солнце.
— Хорошо сказано, клянусь святым Варнавой! — воскликнул Блант. — Но, любезнейший мистер Орел, берегись клетки и берегись охотника. Многие птицы так же высоко летали, а я видел, как их набивали соломой и вешали на огородах пугалом. Постойте! Что за гробовая тишина наступила вдруг?