— С позволения вашего величества, эти свидетельства ложны! — поспешно воскликнул Тресилиан, так как под влиянием страха за последствия обмана, жертвой которого могла оказаться Елизавета, он забыл обещание, данное им Эми.
— Как, сэр! — вскричала королева. — Вы сомневаетесь в правдивости милорда Лестера? Но мы вас все-таки выслушаем. В нашем присутствии даже самый скромный из наших подданных может предъявить обвинение самому знатному и самый безвестный — самому почитаемому. Итак, мы выслушаем вас беспристрастно, но берегитесь, если вы говорите без доказательств! Возьмите эти свидетельства, прочтите их внимательно и объясните нам — на каком основании вы подвергаете сомнению их достоверность.
В это время несчастный Тресилиан вспомнил обещание, которое дал Эми, и сумел подавить в себе, естественное стремление разоблачить ложь, — а в том, что это ложь, он убедился собственными глазами. Однако, пытаясь овладеть собой, он не сумел скрыть свою нерешительность. Его растерянный вид произвел крайне неблагоприятное впечатление как на Елизавету, так и на всех присутствующих. Он вертел в руках взятые им бумаги, как круглый дурак, неспособный разобраться в их содержании. Королева уже начинала терять терпение.
— Вы человек ученый, сэр, — сказала она, — и, как я слышала, ученый выдающийся; и в то же время вы удивительно медленно читаете рукописи. Отвечайте — достоверны эти свидетельства или нет?
— Ваше величество! — ответил он с явным замешательством, не зная, как уклониться от признания справедливости доказательств, которые ему, быть может, придется впоследствии опровергать, и в то же время желая сдержать слово, данное Эми, и предоставить ей, как он обещал, возможность самой защищать свое дело. — Ваше величество, вы предлагаете мне установить достоверность этих свидетельств, тогда как она должна быть доказана теми, кто строит на них свою защиту.
— Ну, Тресилиан, ты, оказывается, не только поэт, но еще и критик! — воскликнула королева, бросив на него недовольный взгляд. — По-моему, документы, предъявленные в присутствии нашего благородного хозяина, честь которого служит порукой их достоверности, должны убедить тебя. Но раз ты настаиваешь на соблюдении всех формальностей… Варни… или нет… милорд Лестер, ибо дело это теперь уже касается вас, — при этих словах, сказанных без всякой задней мысли, дрожь пронизала графа до мозга костей, — скажите, чем можете вы подтвердить достоверность этих бумаг?
Варни поспешил ответить, опередив Лестера:
— С позволения вашего величества, молодой лорд Оксфорд, присутствующий здесь, знаком с почерком и репутацией мистера Энтони Фостера.
Граф Оксфорд, молодой кутила, которому Фостер не раз давал взаймы деньги под ростовщические проценты, заявил, что знает Фостера как человека богатого и независимого, видимо обладающего большим состоянием, и подтвердил, что представленное свидетельство написано его рукой.
— А кто может удостоверить подпись врача? — спросила королева. — По-моему, его имя Аласко.
Мастере, врач ее величества, вспомнив прием, оказанный ему в замке Сэйс, и желая своими показаниями угодить Лестеру, а заодно нанести удар графу Сассексу с его приверженцами, признал, что не раз советовался с доктором Аласко, и отозвался о нем как о человеке, чрезвычайно сведущем и искусном, хотя и не имеющем патента на медицинскую практику.
Граф Хантингдон, шурин Лестера, и старая графиня Рэтленд тоже расхвалили доктора Аласко, и оба припомнили бисерный почерк, которым он писал свои рецепты, а свидетельство было написано именно этим почерком.
— Ну, мистер Тресилиан, — сказала королева, — теперь, я полагаю, с этим делом покончено. Сегодня же вечером мы примем меры, чтобы примирить старого сэра Хью Робсарта с этим браком. Вы исполнили свой долг более чем смело, но мы не были бы женщиной, если бы не сочувствовали страданиям, которые причиняет истинная любовь! Поэтому мы прощаем вашу дерзость, а заодно и нечищенные сапоги, запах которых заглушил духи милорда Лестера.
Так говорила Елизавета, отличавшаяся удивительной чувствительностью к запахам. Впоследствии, много лет спустя, она выгнала из аудиенц-залы Эссекса, ибо запах его сапог вызвал ее гнев, подобно тому как сейчас ее разгневали сапоги Тресилиана.
Но Тресилиан уже успел прийти в себя, хотя вначале его поразила дерзкая ложь, столь убедительно отстаиваемая вопреки тому, что он видел собственными глазами.
Бросившись вперед, он упал на колени и, схватив королеву за платье, воскликнул:
— Вы христианка, государыня, вы венчанная королева, равно справедливая к вашим подданным! Если вы уповаете на милость божью на том последнем суде, перед которым все мы должны будем держать ответ, даруйте мне единственную милость! Не решайте этого дела так поспешно! Дайте мне только сутки сроку, и я представлю вам неопровержимое доказательство, что свидетельства, которые утверждают, будто несчастная леди больна и находится в Оксфордшире, лживы, как сам ад!
— Отпустите мой шлейф, сэр! — возмутилась Елизавета, пораженная его порывом, хотя в ее львином сердце не было места страху. — Как видно, он рехнулся! Мой остроумный крестник Хэррингтон, должно быть, изобразил его в своей поэме о неистовом Роланде! И все же, право, в настойчивости его есть что-то необычное. Скажи, Тресилиан, что ты намерен сделать, если по истечении этих двадцати четырех часов не сможешь представить доказательств, опровергающих убедительные заявления о болезни этой леди?
— Я готов тогда сложить голову на плахе! — ответил Тресилиан.
— Вздор! — возразила королева. — Боже мой, да ты говоришь как помешанный! В Англии ничья голова не может упасть без приговора законного суда. Я спрашиваю — если ты только способен понять меня! — можешь ли ты в случае неудачи своей безрассудной попытки представить мне веские и исчерпывающие причины, побудившие тебя предпринять ее?
Тресилиан безмолвствовал; колебания снова охватили его. Что, если за эти сутки Эми помирится со своим мужем? Тогда он окажет ей плохую услугу, раскрыв перед королевой все обстоятельства дела. Умная и подозрительная Елизавета будет вне себя от гнева, узнав, что ее обманули ложными свидетельствами.
Мысль эта вновь привела Тресилиана в крайнее замешательство. Он стоял потупившись, и когда королева, сверкая глазами, строго повторила свой вопрос, он, запинаясь, ответил:
— Может быть… по всей вероятности… то есть при известных условиях… я объясню причины и основания моих поступков.
— Ну, клянусь душой короля Генриха, — заключила королева, — ты либо безумец, либо отъявленный мошенник! Видишь, Роли, твой друг не может оставаться в нашем присутствии — он чересчур уж поэтичен! Уведи его! Избавь нас от него, иначе ему же будет хуже! Его порывы уместны лишь на Парнасе или в больнице святого Луки. Сам же возвращайся поскорей, как только поместишь его под надежную охрану… Очень бы хотелось увидеть красавицу, которая могла до такой степени помрачить рассудок мудрого человека.
Тресилиан попытался было снова обратиться к королеве, но Роли, повинуясь полученному приказу, вмешался и с помощью Бланта чуть не силой увел своего друга из залы. Да и сам Тресилиан начал думать, что обращение к королеве скорее повредило, чем помогло ему.