Вот она и надумала. Казните теперь.
Оленюшке было обидно. Никто не хотел слушать её, никто не торопился ободрить. Вот хватятся утром – как так, почему коровы не доены? – а дочки и нету…
Мысль о покинутых, обиженно мычащих коровах была определённо лишней. Одно дело – перебирать и растравливать собственные горести, укрепляясь в принятом решении. И совсем другое – понять, что задуманное деяние причинит боль другим. Бессловесной, ни в чём не виноватой скотине… Ласковые носы, добрые глаза, мохнатые уши, привыкшие к её голосу…
Оленюшка всхлипнула было, жалея себя. Потом потянулась к двери, выглядывая наружу. От движения опрокинулась лежавшая на коленях сума, и выпало бурое орлиное перо. А берёста на полу, гладкая и прохладная под ладонью, снова показалась чешуйчатой спиной Речного Коня.
Из рода уйду…
За дверью густела серая полумгла; дверь смотрела на юг – как и в любом строении, которое рубили с умом, – но девочка знала, что розовое зарево прятавшегося солнца стояло прямо на севере. То есть темнее уже не будет, и, стало быть, решать следовало сейчас.
Вот прямо сейчас.
Сердце лихо заколотилось. Оленюшка вдруг заново вспомнила, что ей ещё не нарекли настоящего имени, не обернули бёдер взрослой женской одеждой. То есть собственной воли и способности к разумным решениям ей покамест как бы даже не полагалось. Вот по осени вскочит в понёву, тогда и…
Она представила себе чистые, славные лица юношей из соседних семей, тех самых юношей, для которых её мать заготовила целый кошелёк гранёных переливчатых бусин, и душу сжала тоска. Как они задирали друг друга, стремясь понравиться ей, как силились соблюсти мужское сдержанное достоинство, хвастаясь своим родом… собственных заслуг пока не было ни у одного, но род у каждого за спиной стоял действительно сильный и знаменитый…
Закусив губы, Оленюшка поднялась на ноги, схватила суму и распахнула дверь. Оглядела пустой двор и подумала, что видит его, наверное, в самый последний раз. Несмотря на полночь, было светло почти как днём, только стояла удивительная тишина да свет падал не с той стороны, мешая поверить, что всё это не во сне.
Оленюшка вдруг трезво и взросло поняла, чем должно завершиться её бегство из дому. Где она собиралась разыскивать человека, которого Олени иначе как перекати-полем безродным не именовали? Которого она толком не знала даже, как звать?… В сольвеннской земле, в стольном Галираде?… Там его, если не врали торговые гости, больше двух лет уже не видали…
Воображение тотчас нарисовало ей, как где-нибудь далеко, на другом конце широкой земли, Серый Пёс слушает бродячих певцов, а те сказывают песню о веннской девушке, что отрешилась от своего рода и странствует сама по себе через грады и веси, разыскивая любимого. Тогда-то он посмотрит на бусину, ярко блестящую в волосах, и бусина вдруг вспыхнет радужным огнём, и…
…Если только этой самой девушке назавтра же не встретится злой человек из тех, кого она к своим тринадцати годам успела-таки повидать. Умом Оленюшка обречённо предвидела, что скорее всего тут и кончится её путешествие. А ноги, исполнившись бредовой, безрассудной лёгкости, между тем резво уносили прочь со двора, мимо знакомой клети, мимо тёплого хлева, за околицу, где медно-синей стеной стоял вдоль-поперёк исхоженный бор…
В неворотимую сторону. Навсегда.
Оленюшка успела осознать это «навсегда» и мысленно миновать некую грань, ощутив себя отрезанным краем – не приживить, не приставить, не влить обратно в прежнюю жизнь… Когда в нескольких шагах перед ней на тропинке неведомо откуда возникла серая тень.
Пёс!… Пёс ростом с волка, только грозней. И на кожаном ошейнике, намертво вшитая, лучилась хрустальная бусина. Не полагалось бы ей, между прочим, так-то лучиться в летнюю полночь. Сердце у Оленюшки подпрыгнуло.
– Здравствуй, – шепнула она. И, припав на колени, протянула руки навстречу.
Пёс медленно подошёл. Он не вилял хвостом, не ластился, как другие собаки. Просто наклонил голову, прижался лбом и постоял так. Оленюшка обнимала могучую шею зверя, с наслаждением запускала пальцы в густой жёсткий мех и уверенно понимала: вот теперь-то всё вправду будет хорошо. Вот теперь всё будет как надо.
Поднявшись, девочка взяла серого за ошейник и подобрала с земли заплечную суму:
– Пойдём, пёсик! Пойдём скорее!
Он посмотрел на неё, вздохнул и решительно двинулся… обратно к деревне.
– Не туда, пёсик! – взмолилась она. – Нам с тобой… нашего человека искать надо!
Он снова посмотрел ей в глаза. Он, конечно, всё понимал. Он для верности прихватил зубами край её рубахи и повёл Оленюшку домой.
По морю, а может, по небу, вдали от земли,
Где сизая дымка прозрачной легла пеленой,
Как светлые тени, проходят порой корабли,
Куда и откуда – нам этого знать не дано.
На палубах, верно, хлопочут десятки людей,
И кто-то вздыхает о жизни, потраченной зря,
И пленники стонут по трюмам, в вонючей воде,
И крысы друг дружку грызут за кусок сухаря.
Но с нашего мыса, где чайки бранятся без слов,
Где пёстрая галька шуршит под ударом волны,
Мы видим плывущие вдаль миражи парусов,
Нам плача не слышно, и слёзы рабов – не видны.
А им, с кораблей, разорённый не виден причал
И дохлая рыба, гниющая между камней, -
Лишь свежая зелень в глубоких расселинах скал
Да быстрая речка. И радуга в небе над ней…
Это был самый что ни есть обычный с виду дом за высоким забором, увенчанным медными шишечками. Он располагался в Прибрежном конце, там, где улица Оборванной Верёвки удалялась от торговой пристани и начинала взбираться на крепостной холм, постепенно делаясь спокойней и чище. Прибрежный конец был самым старым в Кондаре. Его выстроили ещё до Последней войны, в те времена, когда стены, возведённые с изрядным запасом, ограждали и селение, и порядочный кусок поля с лесом при нём. Праотцы строились не так, как теперь, не домишками, точно на одной ноге теснящимися друг к дружке, – целыми усадьбами. Привольно, вольготно. Другое дело, суровые праотцы о роскоши особого понятия не имели и не возводили богатых дворцов: наверное, им уже казалось дворцом обиталище на три десятка людей, сложенное из голубоватого местного камня и крытое глиняной черепицей. Точно такое жильё и сейчас мог себе завести состоятельный мастеровой или купец. Но совсем иной вид у добротного дома, когда стоит он не впритирку с соседними, а сам по себе, посреди уютного сада и грядок с пряной зеленью для стола. Та же разница, что между ветвистым деревом, выросшим на приволье, и его родным братом, вынужденным тянуться к свету из чащи. Что поделаешь! Стены, некогда сработанные «на вырост», теперь едва не трещали, распираемые живой плотью города.