Выждав время, боярин взял за грудки обоих братьев Лихих. Но и тут ему суждена была неудача. Два молодых негодяя предпочитали угождать своему наставнику, а не воеводе, и молчали, как истуканы. Тогда Крут поразмыслил ещё и отважился на последнее средство. Явившись в хоромы к кнесинке, он завёл с нею разговор о девичьем стыде и о том, что батюшка-кнес, возвернувшись, не иначе как спустит с него, седобородого, шкуру, прослышав, что он, недотёпа, куда-то отпускал дитятко без подобающей свиты. Всё рассчитав наперёд, хитрец воевода для начала принялся навязывать в спутницы кнесинке целый курятник боярских дочек и иных знатных девиц. Вроде сестры Лучезара, Варушки, красивой, но неумной и вечно сонной девки. При мысли о том, что Варушка и ещё с десяток таких же станут сопровождать её во время поездок верхом, Елень Глуздовна пришла в ужас и довольно легко согласилась брать с собой хотя бы старую няньку. Чего, собственно, и добивался боярин. Он был одним из немногих, кого вредная старуха не гнала за порог помелом, а, считая приличным человеком, всячески приваживала и ласкала.
На другой день Волкодав сидел на крыльце и слушал сквозь приоткрытую дверь, как нянька собирала корзиночку еды и заодно порицала своевольное дитятко, не желавшее сидеть дома.
– Мёд выложи, нянюшка, – сказала ей кнесинка. – И пряники выложи. Принеси лучше сала, хлеба, мяса копчёного да луковку и чеснока головку не позабудь…
Старуха возмущённо молчала некоторое время, потом прошамкала:
– Яблоки выкладывать не буду, ты уж как хочешь. И пряники оставлю. В водичке размочу, мне, беззубой, как раз…
Посадив в седло кнесинку, Волкодав покосился на братьев Лихих, собиравшихся держать стремя няньке. Он думал, ей выведут ослика или, на худой конец, послушного мула. Ничего подобного. Конюх подвёл старой бабке тёмно-гнедого вёрткого мерина, и седло на нём было мужское. Парни приблизились, нерешительно переглядываясь. Старуха зашипела на них, мигом собрала подол бесформенной чёрной рубахи, под которой обнаружились чёрные же шаровары, и вспрыгнула в седло так, будто с детства не слезала с коня. Волкодав только головой покачал. Нянька вела свой род из племени ичендаров, обитавшего, между прочим, в тех самых Замковых горах.
Добравшись на полянку, он послал близнецов осмотреть лесочек и убедиться, что никто не приметил частых наездов кнесинки и не приготовил засады. Потом дал юной правительнице переодеться в мужские штаны и стал объяснять, что делать, если схватили сразу за обе руки. Нянька тем временем устроилась на попоне возле корзинки со съестными припасами, разложила шитьё и принялась за работу. Кнесинка погодя тоже сделает несколько стежков. Чтобы можно было не кривя душою ответить, чем занимались: «Мы шили!»
– Силой даже не пробуй, государыня, – наставлял Волкодав. – Он всё равно будет сильнее. Да не спеши, само после придёт…
Кнесинка, нахмурив брови, сосредоточенно вырывалась. Венн держал её чуть повыше запястий, очень осторожно, чтобы в самом деле не наградить синяками, но ей казалось, будто руки заперли в выстланные жёсткой кожей колодки. Ищи не ищи слабину, нет её.
– Вам, мужикам, о силе хорошо рассуждать, – промучившись некоторое время безо всякого толку, обиделась девушка. – Сами чуть что…
Старуха отложила вышивку, потом проворно поднялась и подошла к ним.
– А ну, пусти девочку! – взъелась она на Волкодава. – Такому только доверься, все руки пооторвёт!
– Нянюшка! – возмутилась кнесинка Елень.
Волкодав выпустил её и повернулся к старухе.
– Я-то не оторву, – сказал он. – Я к тому, чтобы другой кто не оторвал. – И протянул руку: – Хочешь, убедись, что госпоже нет обиды…
Коричневая, морщинистая старухина лапка с удивительной быстротой исчезла под длинным, до пят, чёрным шёлковым волосником. Когда она вынырнула наружу, в ней подрагивала острая, точно стилет, длинная шпилька. Блестящее лезвие до половины покрывала засохшая желтоватая плёнка.
– Уж как-нибудь и дитятко обороню, и себя!..
Она, вероятно, в самом деле что-то умела. Лет этак пятьдесят назад, когда её посадили над колыбелью матери нынешней кнесинки. Зря, что ли, она прозывалась Хайгал – Разящее Копьё. Да. Волкодав мог бы одним щелчком избавиться и от шпильки, и от старухи. Что там он – любой из братьев Лихих, к которым она благополучно встала спиной…
– Грозна ты, бабушка, – сказал Волкодав миролюбиво. – Как же ты врага встретишь, если уж меня, телохранителя, ядовитой булавкой потчевать собралась.
– Нянюшка, – повторила кнесинка Елень.
Бабка смотрела на них тёмным старческим взором, не торопясь уступать. Наверное, она и сама понимала – сколько она ни хорохорься, молодые ловкие парни оборонят «дитятко» гораздо лучше неё. Но просто так сознаться в этом она не могла. Зачем ей, старой, тогда на свете-то жить?..
Волкодав строго покосился на ухмылявшихся близнецов и сказал кнесинке:
– Успокой няньку, госпожа, пускай видит, что ты и сама себя отстоишь.
Когда кнесинка в третий раз грянула его оземь, старуха заулыбалась, а после седьмого спрятала наконец свою шпильку. За это время Елень Глуздовна совершила, кажется, все мыслимые ошибки; если противник не вовсе дурак, он вывернулся бы из любого положения, давая отпор. Волкодав ещё объяснит ей это. Но не теперь.
Нянька растаяла окончательно, когда подошло время передохнуть, и её девочка, ополоснувшись в реке, вместе с троими прожорливыми молодцами взялась за свежий хлеб и вкусное мясо. Не понадобилось её уговаривать, как дома, отведать кусочек…
Дальнейшего ни близнецы, ни Волкодав сами не видели. Но кто-то из вездесущих и всезнающих слуг подсмотрел, как боярин Крут подступил к старой рабыне с какими-то расспросами. О чём он пытался дознаться, осталось, правда, никому не ведомо. Ясно было одно: ничего из тех расспросов не вышло. Бабка только таинственно закатывала глаза…
Однажды вечером в кром прилетел маленький, усталый сизый голубь. Он юркнул в голубятню, и там его сразу заприметил молодой сын рабыни, приставленный ухаживать за птицами. Юноша осторожно изловил кормившегося голубя и побежал с ним к боярину Круту. Воевода снял со спинки сизаря крохотный мешочек и бережно вытащил письмо, начертанное на тончайшем, полупрозрачном листе. Такие делали из мягкой сердцевины мономатанского камыша, расплющенной и высушенной на солнце. Крут прочитал письмо и пошёл к кнесинке Елень.
Волкодав знал только, что с голубем прибыло послание от государя Глузда. О чём говорилось в письме, никто ему, телохранителю, докладывать не стал, а сам он не спрашивал. Он видел только, что кнесинка сделалась задумчива и, пожалуй, даже грустна. Это удивило его. Она любила отца и с нетерпением ждала его, так почему?.. Волкодав сперва решил даже, что кнес заболел и задерживается в Велиморе, но потом понял, что дело было в чём-то другом. Если бы кнес заболел, Елень Глуздовна, надо думать, бегом бросилась бы в храм – советоваться и молиться. Но нет. Кнесинка говорила с волхвами не чаще обычного. И вообще вела себя почти как всегда. В конце концов Волкодав решил, что дело его не касалось.