— По крайней мере люди на экране выглядят упитанными и здоровыми, — добавил Дирк.
— А вот счастья на их лицах между тем не написано, — отметил Гар. — И одного этого вполне достаточно, чтобы у меня возникли нехорошие подозрения.
— И у меня тоже. Определенно, надо бы взглянуть поближе.
— Для моих подозрений есть и еще одна причина. Похоже, тут нет ни короля, ни аристократии, хотя цивилизация явно скатилась к стадии позднего Средневековья.
— Или зачатков новой истории — выбирай что хочешь. — Дирк пожал плечами. — А вот меня больше всего изумляет то, что тут, судя по всему, и не пахнет ни церковниками, ни церквями.
— А это крайне нетипично для цивилизации, пребывающей на подобной стадии развития. Короче говоря, у нас есть все причины для того, чтобы взглянуть на эту планетку. — Гар поднялся с кресла и направился к шлюзовой камере. — Садимся, Геркаймер! На ночное полушарие!
* * *
Орогору угрюмо плелся домой, забросив мотыгу на плечо. Когда подошли к деревне, Клайд прокричал погромче, чтобы все слышали:
— Три! Сегодня Орогору срубил мотыгой только три побега маиса!
— Всего три? — ехидно перепросила Алтея, оторвавшись от миски с бобами, которые шелушила, сидя возле дома. — Все лучше и лучше, Орогору! Может, мы все-таки соберем осенью хоть несколько початков для обмолота!
Орогору сдержался и никак не ответил на издевку, но заливший щеки румянец выдал его.
— Ты слышишь, как они смеются над тобой, мальчишка? — проворчал отец, шагавший следом. — Неужто ты так и будешь позорить меня день за днем?
С языка Орогору был готов сорваться дерзкий ответ, но он промолчал. Горький опыт подсказывал ему, что оговорки чреваты только пинками да подзатыльниками. Пусть он стал старше, пусть на его стороне была пылкость юности — он знал, что отец сильнее, проворнее и вообще — в драке выше его на голову.
— Простую мотыгу в руках держать не может! — продолжал злопыхать отец. — Хорошо еще, что мы ни разу не дали тебе плуг или серп!
На самом деле отец и не думал учить Орогору обращению с этими сельскохозяйственными орудиями, но парень и тут не стал спорить — он просто лишний раз напомнил себе: нет ничего удивительного в том, что он — такой неумеха.
То, что он неуклюж, стало ясно еще тогда, когда ему было лет пять. Он старался, как мог, порадовать мать, помочь ей по дому. Притащит воды из колодца — получит выговор за то, что половину расплескал по дороге, сходит за хворостом — его отругают за то, что приволок больше гнилушек, чем сушняка, подметет пол — наслушается упреков за оставленные незамеченными соринки. Он только и помнил с детства ругань да попреки.
Как-то раз малыш Орогору, играя, налетел на стол и нечаянно свалил на пол любимую вазу матери. Ваза разбилась.
— Это еще что такое? — вскричала мать и принялась гоняться за сыном. Орогору уворачивался, ему хотелось сжаться в комочек, избежать побоев, но все было тщетно. Мать вопила:
— Моя ваза! Неуклюжий, тупой мальчишка! — А потом она стала бить его, и била, и била, и била...
* * *
Отец отвесил Орогору затрещину, и парень от боли и неожиданности присел. В ушах звенело, но он слышал, как вопит отец:
— А на этой грядке ты половину сорняков пропустил!
Орогору, дрожа, простонал:
— Я не знал, что это сорняки, папа!
— Тупица! Все, что не маис, — то сорняки! — И отцовский кулак снова угодил по голове Орогору. — Начинай сначала, да выпалывай сорняки, а маис не трогай!
Орогору старался. Старался изо всех сил — он выполол мотыгой все сорняки до единого... но при этом — и четверть побегов маиса. Его оставили без ужина, а вечером отец вдобавок поколотил его плетью. Лежа на животе, Орогору уснул, заливаясь горючими слезами.
* * *
Той осенью он еще не работал мотыгой — той осенью, когда детишки бегали за взрослыми, уставшими после изнурительной страды. От зари до зари — жатва и вязание снопов. Детям тоже приходилось вязать снопы, но в отличие от взрослых у них потом еще оставались силы побегать, поиграть, покричать.
Кто-то сильно стукнул Орогору по спине. Он споткнулся и чуть не упал, но, сделав несколько шагов, согнувшись в три погибели, сумел выпрямиться. Пылая гневом, он оглянулся, чтобы увидеть обидчика...
Это был Клайд. Он был на голову выше и на два года старше Орогору. Клайд ухмылялся, а позади него стояли его дружки и громко хохотали.
— Извиняюсь, Орогору, — притворно вежливо проговорил Клайд. — Я оступился.
Орогору сжал кулаки и отвернулся. Но он знал, что его ждет, и боялся этого...
Следующий удар пришелся ему по ягодицам. Орогору упал на землю ничком.
— Ага, а вот теперь ты оступился! Вставай, Орогору! Чего, не можешь встать, что ли?
Орогору лежал на земле. Он знал правила: лежачего не бьют. Но двое мальчишек подскочили к нему, ухватили под мышки и рывком поставили на ноги, а потом все до одного по паре раз его стукнули.
Потом все убежали. Дождавшись, когда стих вдали их топот, Орогору отважился поднять голову. Рядом с ним стоял отец и с отвращением смотрел на него сверху вниз.
— Да ты и сдачи дать не можешь, как я погляжу? Ладно... Пошли домой. Только трусам обеда не полагается.
Орогору столько раз лишали обеда, что просто удивительно, как это он ухитрился подрасти. А еще более удивительно — как он вырос круглолицым и коренастым. Это было нечестно — он столько не съел, чтобы приобрести такое телосложение!
* * *
Словом, Орогору вырос, понимая, что крестьянин из него никудышный. Он понимал это потому, что отец распекал его и за то, что он даже мяч бросить — и то как следует не мог, проигрывал в любой драке, за то, что каждый считал своим долгом дать ему пинка по заднице или подзатыльник, осыпать насмешками. Орогору старался угодить родителям, и чем больше они его честили, тем больше старался, но все без толку. Мать все равно находила, к чему придраться, а отец все силился допытаться, почему это он не может быть таким, как все остальные мальчишки. Это продолжалось до того дня, когда Орогору, выпоротый за то, что случайно скинул со стола на грязный пол каравай хлеба, и лишенный обеда за то, что во время порки кричал, что его наказывают несправедливо, рыдая, улегся в постель. Ему казалось, что его маленькое сердечко того и гляди разорвется... и вдруг он понял все.
Неожиданно его озарило: почему он был так неуклюж в крестьянских забавах, почему он не умел даже толком разговаривать с другими детьми, почему они не могли полюбить его — все потому, что он был не такой, как они! Не такой! Другой! Он был настолько на них не похож, что эти мужчина и женщина, с которыми он жил под одной крышей, просто не могли быть его настоящими родителями! Они его не любили, стыдились его, день за днем вели себя с ним так, словно он был для них обузой — так разве он мог быть их плотью и кровью? Наверное, его родные отец и мать отдали его этим неотесанным грубиянам по какой-то очень важной и таинственной причине, и в один прекрасный день непременно за ним вернутся!